1 декабря. В тот день, когда арестовали отца, я в последний раз попросила дядю о помощи. Сегодня утром я получила от него коротенькую записку с сообщением, что он поручил своему поверенному побывать у меня и ознакомить меня с условиями, на которых он готов мне помочь. Не успела я ее прочесть, как мне сказали, что пришел его поверенный и хочет поговорить со мной наедине. Я пошла в гостиную, дрожа от страха и волнения, и вдруг увидела Гавриила. Я сразу ободрилась, потому что вспомнила, как он пришел ко мне во сне и сказал: «Я пришел говорить с тобою и благовестить тебе сие».

— Мисс Юнис Филдинг? — спросил он своим приятным голосом, поглядев на меня с улыбкой, которая, словно солнечный луч, оживила мой унылый, гаснущий дух.

— Да, — ответила я и по-глупому опустила глаза, а потом жестом пригласила его сесть, а сама прислонилась к креслу мамы.

— Боюсь, что я не могу сообщить вам ничего радостного, — сказал Гавриил. — Ваш дядя продиктовал вот этот документ, который должны подписать вы и ваш отец. Он заплатит долги мистера Филдинга и будет выплачивать ему сто фунтов в год при условии, что мистер Филдинг уедет в какую-нибудь из моравских колоний в Германии, а вы примете его первое предложение.

— Не могу! — воскликнула я с горечью. — О сэр, неужели мне следует отречься от отца?

— Думаю, что нет, — ответил он тихо.

— Сэр, — сказала я, — будьте добры, передайте моему дяде, что я не согласна.

— Хорошо, — ответил он, — и постараюсь сделать это как можно мягче. Я ваш друг, мисс Юнис.

Он произнес «Юнис» так, будто это было не просто имя, а какое-то редкое, драгоценное слово. Я даже не знала, что оно может звучать так красиво. А потом он встал, чтобы откланяться.

— Брат, — сказала я, протягивая ему руку, — прощайте.

— Мы еще увидимся, мисс Юнис, — ответил он.

Он увидел меня раньше, чем ожидал, так как я со следующим же поездом поехала в Вудбери, и когда я вышла из темного вагона на платформу, то заметила, что он выходит из соседнего вагона, и в то же мгновение наши взгляды встретились.

— Куда вы теперь, Юнис? — спросил он.

Это обращение без «мисс» показалось мне гораздо более приятным. Я объяснила ему, что знаю дорогу к тюрьме, так как недавно ходила туда посмотреть на нее снаружи. Я увидела, что в глазах его блеснули слезы, но он ничего не сказал, а просто взял меня под руку. Я молча пошла рядом с ним к огромным воротам тюрьмы, где томился мой отец, но на сердце у меня стало легче.

Мы вошли в пустой квадратный дворик, где клочок серого зимнего неба над головой казался совсем плоским. Там, скрестив на груди руки, ходил взад и вперед мой отец, и голова его была опущена так, словно у него никогда не будет больше сил поднять ее. Я вскрикнула, кинулась к нему, обняла его — и больше я ничего не помню; когда сознание вернулось ко мне, я была в скудно обставленной каморке, отец держал меня в объятьях, а Гавриил, стоя передо мной на коленях, грел мои руки и прижимал их к губам.

Потом Гавриил и мой отец стали о чем-то разговаривать, но тут явился брат Мор, и Гавриил ушел. Брат Мор сказал торжественно:

— Этот человек — волк в овечьей шкуре, а наша Юнис — нежная овечка!

Я не верю, что Гавриил — волк.

2 декабря. Я сняла комнату в домике неподалеку от тюрьмы. Это Дом Джона Робинса и его жены, очень доброй женщины и хорошей хозяйки. И теперь я каждый день могу видеться с отцом.

13 декабря. Вот уже две недели, как отец в тюрьме. Вчера брат Мор поехал повидаться с Присциллой и обещал сегодня утром рассказать нам, какой план он придумал, чтобы помочь отцу. Я должна встретиться с ним в тюрьме.

Когда я вошла, у моего отца и брата Мора был очень взволнованный вид, и бедный отец откинулся на спинку стула, словно совсем измученный долгим спором.

— Объясните ей все, брат, — сказал он.

Тогда брат Мор рассказал нам, что ему было божественное видение о том, чтобы он порвал помолвку с Присциллой и взял меня — меня! — в жены. Тут он проснулся, но в ушах его еще звучали слова: «Сон твой не лжив, и толкование его верно».

— И посему, Юнис, — закончил он ужасным голосом, — вы с Присциллой должны покориться, дабы не стать ослушницами воли божьей!

Я была так поражена, что не могла вымолвить ни слова, но все-таки расслышала, как он добавил:

— И в видении моем было мне указано освободить вашего отца в тот день, когда ты станешь моей женой.

— Но ведь, — наконец выговорила я, чувствуя к нему невыносимое отвращение, — это будет тяжкой обидой Присцилле. Нет, это не видение, посланное богом, это заблуждение и искушение. Возьмите в жены Присциллу и освободите нашего отца. Нет, нет, это видение лживо.

— Оно от бога, — ответил он, впиваясь в меня глазами. — Присциллу я избрал, полагаясь лишь на свой слабый разум. И это было прегрешением. Но во искупление я обещал ей половину ее приданого.

— Отец! — воскликнула я. — Но ведь и мне тоже должен быть дан какой-то знак! Почему только ему было послано видение?

Потом я прибавила, что поеду домой повидаться с Присциллой и буду ждать какого-нибудь указания свыше.

14 декабря. Когда я приехала домой, оказалось, что Присцилла больна и не хочет меня видеть. Сегодня утром я встала в пять часов, тихонько спустилась в гостиную и зажгла лампу. Гостиная выглядела унылой и заброшенной. И все же меня охватило странное чувство, словно мамочка и мои умершие братцы и сестрицы, которых я никогда не видела, сидели здесь ночью у камина, как мы сидим около него днем. Может быть, она узнала о моем горе и оставила знак, чтобы утешить меня и дать мне совет. Мое евангелие лежало на столе, но оно было закрыто. Ее ангельские пальцы не открыли священную книгу на стихе, который указал бы мне путь. И чтобы узнать волю провидения, мне оставалось только вынуть жребий.

Я вырезала три совершенно одинаковых полоски бумаги — три, хотя, конечно, могла бы обойтись и двумя. На первой я написала: «Стать женой брата Мора», а на второй — «Стать Незамужней Сестрой». Третья полоска лежала на пюпитре чистая и белая, словно ожидая, чтобы на ней было написано чье-то имя, и вдруг пронизывающий холод зимнего утра сменился душной жарой, так что мне пришлось распахнуть окно и подставить лицо струям морозного воздуха. Я подумала, что оставлю себе выбор, хотя при слове «выбор» совесть моя горько меня упрекнула. Потом я вложила три бумажные полоски в евангелие и села перед ним, страшась вынуть жребий, скрывающий тайну моей будущей жизни.

Ничто не подсказывало мне, какую бумажку выбрать, и я не решалась протянуть руку ни к одной из них. Ибо я должна была подчиниться жребию, который мне выпадет. Стать женой брата Мора — как это ужасно! А потом мне вспомнился «Дом Сестер», где обитают Незамужние Сестры, где все у них общее, и он показался мне унылым, скучным и каким-то неживым. Но вдруг я вытащу пустую бумажку! Сердце у меня мучительно билось. Я снова и снова протягивала руку и снова ее отдергивала; и вот уже керосин в лампе начал выгорать, огонек ее потускнел, и, устрашившись, что я снова останусь без указания, я выхватила из евангелия среднюю полоску. Огонек в лампе уже совсем угасал, и я едва успела прочесть слова: «Стать женой брата Мора».

Это последняя запись в моем дневнике, который я вела три года тому назад.

Когда Сусанна сошла в гостиную, она увидела, что я сижу у своего пюпитра, охваченная тупым оцепенением, и сжимаю в руке злосчастную полоску. Мне ничего не надо было объяснять ей: она поглядела на другие полоски — пустую и с надписью «Стать Незамужней Сестрой» — и поняла, что я вынимала жребий. Помнится, она всплакнула и поцеловала меня с непривычной нежностью, а потом вернулась к себе в спальню, и я слышала, как она что-то серьезно и печально говорила Присцилле. А потом нас всех охватило какое-то равнодушие; даже Присцилла угрюмо смирилась со своей судьбой. Пришел брат Мор, и Сусанна рассказала ему о жребии, который я вынула, но попросила не тревожить меня сегодня; он ушел, а я осталась свыкаться со своим несчастьем.