— Как будто понимаю, — сказал Николас.

— Что касается вопросов, не имеющих отношения к политике,разгорячившись, продолжал мистер Грегсбери, — и таких, к каким нельзя требовать ни малейшего внимания, кроме естественной заботы не допускать, чтобы низшие классы пользовались таким же благосостоянием, как и мы, — иначе что стало бы с нашими привилегиями, — я бы хотел, чтобы мой секретарь составил несколько маленьких парадных речей в патриотическом духе. Так, например, если бы внесли какой-нибудь нелепый билль о предоставлении этим жалким сочинителям — авторам — права на их собственность, — я бы хотел сказать, что лично я всегда буду против возведения непреодолимой преграды к распространению литературы в народе — понимаете? — я бы сказал, что создания материальные, как создания рода человеческого, могут принадлежать отдельному человеку или семье, но создания интеллектуальные, как создания божии, должны, само гобой разумеется, принадлежать всему народу. Находясь в приятном расположении духа, я не прочь был бы пошутить на тему о потомстве и сказать, что пишущие для потомства должны довольствоваться такой наградой, как одобрение потомства. Это понравилось бы палате, а мне не причинило бы никакого вреда, потому что вряд ли потомство будет знать что-нибудь обо мне и моих шутках? Вы понимаете?

— Понимаю, сэр, — ответил Николас.

— В подобных случаях, когда наши интересы не затронуты, — сказал мистер Грегсбери, — вы всегда должны помнить, что следует энергически упоминать о народе, ибо это производит прекрасное впечатление во время выборной кампании, а над сочинителями можете смеяться сколько угодно, потому что большинство из них, полагаю я, снимает комнаты и не имеет права голоса[42]. Вот в общих чертах беглое описание тех обязанностей, какие вам предстоит исполнять, если не считать того, что каждый вечер вы должны дежурить в кулуарах, на случай если бы я что-нибудь забыл и нуждался в новой начинке, а иногда, во время горячих прений, садиться в первом ряду галереи и говорить окружающим: «Вы видите этого джентльмена, который поднес руку к лицу и обхватил рукой колонну? Это мистер Грегсбери… знаменитый мистер Грегсбери…» И вам надлежит добавить еще несколько хвалебных слов, которые в тот момент придут вам в голову. А что касается жалованья, — сказал мистер Грегсбери, стремительно приводя к концу свою речь, потому что ему не хватило дыхания, — а что касается жалованья, то во избежание всякого недовольства, я готов сразу назвать крупную сумму, хотя это больше, чем я имею обыкновение платить, — пятнадцать шиллингов в неделю, и — покажите, на что вы способны. Все!

Сделав это блестящее предложение, мистер Грегсбери снова откинулся на спинку кресла с видом человека, который проявил совершенно безрассудную щедрость, но тем не менее решил в этом не раскаиваться.

— Пятнадцать шиллингов в неделю — это не много, — мягко заметил Николас.

— Не много? Пятнадцагь шиллингов не много, молодой человек? — вскричал мистер Грегсбери. — Пятнадцать шиллингов…

— Пожалуйста, не думайте, сэр, что я возражаю против этой суммы,ответил Николас. — Я не стыжусь призначься, что, какова бы ни была она сама по себе, для меня это очень много. Но обязанности и ответственность делают вознаграждение ничтожным, и к тому же они так тяжелы, что я боюсь взять их на себя.

— Вы отказываетесь принять их, сэр? — осведомился мистер Грегсбери, протягивая руку к шнурку колокольчика.

— Я боюсь, сэр, что при всем моем желании они окажется мне не по силам, — ответил Николас.

— Это равносильно тому, что вы предпочитаете не принимать этой должности, а пятнадцать шиллингов в неделю считаете слишком низкой платой,позвонив, сказал мистер Грегсбери. — Вы отказываетесь, сэр?

— Другого выхода у меня нет, — ответил Николас.

— Проводи, Мэтьюс! — сказал мистер Грегсбери, когда вошел мальчик.

— Я сожалею, что напрасно вас потревожил, сэр, — сказал Николас.

— Я тоже сожалею, — сказал мистер Грегсбери, поворачиваясь к нему спиной. — Проводи, Мэтьюс!

— Всего хорошего, сэр, — сказал Николас. — Проводи, Мэтьюс! — крикнул мистер Грегсбери.

Мальчик поманил Николаса и, лениво спустившись впереди него по лестнице, открыл дверь и выпустил его на улицу.

С печальным и задумчивым видом Николас отправился домой.

Смайк собрал на стол закуску из остатков вчерашнего ужина и нетерпеливо ждал его возвращения. События этого утра не улучшили аппетита Николаса, и к обеду он не прикоснулся. Он сидел в задумчивой позе, перед ним стояла нетронутая тарелка, которую бедный юноша наполнил самыми лакомыми кусочками, и тут в комнату заглянул Ньюмен Ногс.

— Вернулись? — спросил Ньюмен.

— Да, — ответил Николас, — смертельно усталый, и что хуже всего, мог бы с таким же успехом остаться дома.

— Нельзя рассчитывать на то, чтобы много сделать за одно утро, — сказал Ньюмен.

— Быть может, и так, но я всегда полон надежд, и я рассчитывал на успех, а стало быть, разочарован, — отозвался Николас.

Затем он дал Ньюмену отчет о своих похождениях.

— Если бы я мог что-то делать, — сказал Николас, — ну хоть что-нибудь, пока не вернется Ральф Никльби и пока я не почувствую облегчения, встретившись с ним лицом к лицу, мне было бы лучше. Небу известно, что я отнюдь не считаю унизительным работать. Прозябать здесь без дела, словно дикий зверь в клетке, — вот что сводит меня с ума!

— Не знаю, — сказал Ньюмен, — есть в виду кое-какие мелочи… этого бы хватило на плату за помещение и еще кое на что… но вам не понравится. Нет! Вряд ли вы на это пойдете… нет, нет!

— На что именно я вряд ли пойду? — спросил Николае, поднимая глаза.Укажите мне в этой необъятной пустыне, в этом Лондоне, какой-нибудь честный способ зарабатывать еженедельно хотя бы на уплату за эту жалкую комнату, и вы увидите, откажусь ли я прибегнуть к нему. На что я не пойду? Я уже на слишком многое пошел, друг мой, чтобы остаться гордым или привередливым. Я исключаю те случаи, — быстро добавил Николае, помолчав,когда привередливость является простой честностью, а гордость есть не что иное, как самоуважение. Я не вижу большой разницы, служить ли помощником бесчеловечного педагога, или пресмыкаться перед низким и невежественным выскочкой, хотя бы он и был членом парламента.

— Право, не знаю, говорить ли вам о юм, что я слышал сегодня утром,сказал Ньюмен.

— Это имеет отношение к тому, что вы только что сказали? — спросил Николас.

— Имеет.

— В таком случае, ради самого неба, говорите, добрый мой друг! — воскликнул Николас. — Ради бога, подумайте о моем печальном положении и, раз я вам обещал не делать ни шагу, не посоветовавшись с вами, дайте мне по крайней мере право голоса, когда речь идет о моих же собственных интересах.

Вняв этой мольбе, Ньюмен принялся бормотать всевозможные в высшей степени странные и запутанные фразы, из которых выяснилось, что утром миссис Кенуигс долго допрашивала его касательно его знакомства с Николасом и о жизни, приключениях и родословной Николаса, что Ньюмен, пока мог, уклонялся от ответов, но, наконец, под сильным давлением и будучи загнан в угол, вынужден был сообщить, что Николас — высокообразованный учитель, которого постигли бедствия, о коих Ньюмен не вправе говорить, и который носит фамилию Джонсон. Миссис Кенуигс, уступив чувству благодарности, или честолюбию, или материнской гордости, или материнской любви, или всем четырем побуждениям вместе взятым, имела тайное совещание с мистером Кенуигсом и, наконец, явилась с предложением, чтобы мистер Джонсон обучал четырех мисс Кенуигс французскому языку за еженедельный гонорар в пять шиллингов, то есть по одному шиллингу в неделю за каждую мисс Кенуигс и еще один шиллинг в ожидании того времени, когда младенец окажется способным усваивать грамматику. «Если я не очень ошибаюсь, он не заставит себя ждать, — заметила миссис Кенуигс, делая это предложение, — так как я твердо верю, мистер Ногс, что таких умных детей еще не было на свете».