– Успокойся, капитан! – остановила его она, словно подготавливая к разлуке.

– Извини, я с утра сегодня такой! Давление, что ли. Ты биолог, в этих делах лучше меня разбираешься.

– Вчера и позавчера ничего подобного не было, – без укора промолвила она.

Невыспавшаяся женщина, сидящая перед ним, пыталась возбудить себя парой сигарет и продолжала курить. А сказанное ему ею «вчера или позавчера» показалось бесконечно растянутым во времени. И мерещилось: другая женщина витала там и от нее осталось воспоминание, будто они прожили вместе длинную-предлинную жизнь, супружескую жизнь, и постоянно боролись друг с другом, кто кого одолеет, и таким образом превратили яхту в балаган, каковым, в сущности, являлся и весь белый свет. А теперь они устали и от любви и от баталий.

– Я разонравилась тебе? – добавила Альфа чуть погодя.

А он все еще спрашивал себя, будет ли любить ее и там, за черной лентой берега. Он, конечно же, любил бы ее и в данный момент, не будь ощущения, что он перепил. Ему захотелось уколоть ее, ибо он почувствовал, что всю ответственность за происшедшее она хочет свалить на него. И он сказал:

– Я предупреждал тебя, чтобы не рвалась увидеть меня в нижнем белье, а?

– Я люблю тебя, капитан! – всхлипнула Альфа.

И, выпустив облачко дыма, снова затянулась, стараясь удержать себя в узде. А поскольку он не ответил ей, продолжила с горечью:

– Пожалуй, люди, как и рыбы, даже в любви не могут быть друг с другом по-настоящему вместе. Отложит самка где-нибудь икринки, потом какой-нибудь самец, не важно какой…

– Разве мы не были вместе? – обидчиво спросил он.

– Были, – согласилась она как-то не очень уверенно.

Они помолчали. Пока он не ляпнул самым бестактным образом, поскольку тема, которую он затронул, и его самого вынуждала чувствовать себя виноватым:

– Что будем делать потом?

– Разберусь с доцентом, – не поняла она его вопроса, снова назвав своего мужа «доцентом». Наверное, она всегда называла его так. – Он хороший человек, для него сейчас очень важно получить кафедру. Думаю, именно по этим делам он и уехал.

– Получит. Когда-то у меня были сомнения, оставаться ли на кафедре, нет ли – меня звали на место получше, – но мой старый знакомый профессор сказал так: «Университет как трамвай: встанешь однажды на подножку, и те, кто поднимаются в него следом за тобой, постоянно будут проталкивать тебя вперед».

– Но ведь тебя не проталкивали! – возразила она, мысленно находясь рядом со своим доцентом, и он не сознался, что не обошлось и без проталкивания.

В течение всех этих трех дней они не говорили ни о каком общем будущем, напротив, старательно старались избегать самого этого слова. И тем не менее сейчас его угнетало мучительное состояние, что он утратил что-то очень важное для себя.

Она курила сигарету за сигаретой. Стала искать, куда бы положить окурки, но, так и. не найдя ничего, собрала их в кулак. Вздохнула и подвела итог, словно желая расплатиться с ним за все:

– Хорошо было!

– Да, – согласился он, однако ни в себе, ни в ее ответе не почувствовал желания это повторить.

– Боже, какое это было безумие! Роскошное безумие! Спасибо тебе!

– Глупости! – мучительно выдавил он.

– Не будь грубым, – выдохнула она сквозь слезы.

– Ты же знаешь, как горько я плачу!

И слезы, крупные и прозрачные, закапали из ее глаз, скатываясь в зажатые в кулачке окурки.

– У тебя нервы не в порядке, – буркнул он, вместо того чтобы обнять ее. – Надо попринимать таблетки.

– Да-да! – Она стала послушно утирать глаза рукавом пуловера, которому надлежало быть захороненным. – А помнишь, как светились той ночью наши зубы?

Да, этот свет все еще согревал его память… своей необъяснимостью. Ученый, живущий в нем, не мог принять его как символ любви.

Альфа засмеялась, но слезы по-прежнему звенели в ее голосе:

– А вот по этому свету я буду горевать больше всего!

– Хочешь, чтобы я заревел?

Она прижалась головой к его плечу и спросила:

– Ас картинами что будет?

– Здесь останутся, – сказал он, подумав: неужели она до такой степени боится оставить какие-либо следы, что готова избавиться от всего. И добавил: – Ты же знаешь, я никогда не пускаю сюда никого, особенно университетских.

– Недавно я снова рассматривала их. На одной ты нарисовал меня с большой любовью. Я такая красивая и молодая. А на другой – ненавидел…

Он не помнил, когда именно рисовал эти картины, однако это беспамятство уже его не беспокоило, ибо их пребывание на яхте вообще было похоже на безумную оторванность от внешнего мира.

– Воображение, – сказал он, все еще обиженный предыдущим ее вопросом. – На одной я рисовал тебя как влюбленный самоед, а на второй как профессор квантовой механики.

– Возьми себе хотя бы ту, с ногами. Она чудная!

– Дешевый символ!

– Будет напоминать тебе обо мне. Ведь тебя вдохновили мои косточки. Нет, в конце концов я пойду прооперирую их! – заключила она, словно ничего более важного ее на берегу не ожидало.

И снова закурила.

Он глянул на компас, посмотрел на берег, который постепенно приближался. Седые волны надвигались на яхту, обмывали ее борта.

– И все же надо решить, что делать.

– Заниматься любовью, – засмеялась она. – Что еще? Иди посмотри, какой восход.

Ее неожиданная вульгарность была неприятна ему, и вместе с тем он отметил, что они оба действительно не знали, что бы еще сделать с собой. Ибо где был он, этот правильный выбор? Похоже, человек, как и микрочастица, обречен на случайность выбора.

И все же, несмотря на это, он последовал за ней с какой-то непонятной надеждой. Она удивляла его, эта маленькая надежда, так же как и мерцавшие на берегу огоньки, которые пока что кто-то забыл погасить, но еще обязательно погасит. Течение настойчиво возвращало их к берегу. Оно было невидимым и неосязаемым, но он чувствовал его инстинктивно.