— Это предсказывал еще Мальтус, — сказала Бриди. — Сами понимаете: пищевые ресурсы ограничены, а население разрастается. Значит, кто-то должен уйти.

— Вы хотите сказать, что каждый раз, когда из передатчика появляется новый человек… вы пристреливаете кого-нибудь?

— Боже мой, конечно, нет, неужели вы думаете, что я могла бы стрелять в саму себя? — воскликнула Джет. — Они принимают яд и ничего не чувствуют. Понимаете, мы тянем жребий. Все, кроме Бриди, у нее самый большой опыт жизни здесь, с этим приходится считаться. Сегодня короткая соломинка досталась Бриджетт.

— Я не могу поверить. Вы что, до такой степени не цените свою жизнь?

— Вы все-таки не понимаете особенностей нашего существования! — Бриджетта положила руки на плечи своих двойников. — Я очень ценю свою жизнь, но у меня этой жизни так много, что мне по карману расстаться с несколькими из них. Ведь я все равно останусь жива.

— Это аморально! — другого определения Хэнзард найти не мог. — Это так же аморально, как и людоедство, которым занимаются мои солдаты.

— Зачем так грозно, Натан, — успокаивающе произнес Пановский. — Не надо никого обвинять, пока вы не знакомы с фактами.

Помните, что мы говорили об отмене прежних правил? Неужели вы думаете, что я — атеист, который, как говорят, с легким сердцем может совершить самоубийство? Вы что же, полагаете, что я так легко соглашусь погубить свою бессмертную душу? Ну уж нет! Но прежде чем рассуждать о морали, мы должны побольше узнать об истинном и ложном. Я надеюсь, вы простите мне такое длинное вступление. Но я не знаю, как бы это объяснить попроще. Мне всегда не нравились упрощения научно-популярной литературы. Я думаю, было бы лучше, если бы вас просветил кто-то другой. Бриди, дорогая, ты не отказалась бы сообщить милейшему капитану некоторые основные принципы нашей жизни здесь. Заодно ты можешь объяснить Бриджетте ее новые обязанности.

Бриди склонила голову, слегка пародируя покорность.

— Да-да, — сказал Хэнзард. — Объясняйте, объясняйте, объясняйте. Объясняйте с самого начала. Короткими, любому идиоту понятными словами.

— Ну так вот, — начала Бриди, — дело обстоит следующим образом…

“Не надо было мне входить в пресловутый комитет “Эйхману [2] — беспристрастный суд”, — думал он. — Это было самой большой из моих ошибок. Не вошел бы в комитет — был бы уже начальником штаба космических войск”.

А с другой стороны, велика ли потеря? Разве здесь не лучше? Сколько бы он ни издевался вслух над здешним бесплодным ландшафтом, от себя он не мог скрыть восхищения острыми скалами, резкими контрастами света и тени, песчаными дюнами в кратерах, кровавыми закатами. Все это было… как бы это сказать точнее?.. Какое слово он не может подобрать?

Это было таким мертвым. Скалы и пыль, пыль и скалы. Слабый, процеженный свет солнца. Тишина. Чужое небо с двумя крохотными лунами. Дни и ночи, не имеющие никакого отношения к земным дням и ночам. Часы на станции напрасно отсчитывали земное время, снаружи просачивалось время марсианское. Создавалось впечатление, что он выпал из общего потока времени и парит неведомо где. Хотя, возможно, так кажется из-за слабого тяготения.

Оставалось пять недель. Он жил надеждой, но даже себе не говорил, на что он надеется. Он играл сам с собой в пикантную игру:

подходил к опасной мысли, насколько хватало смелости, а потом отскакивал в сторону, как ребенок на морском берегу отскакивает от пенящегося вала прибоя.

Из обсерватории по коридорам, стены которых выкрашены в защитный армейский цвет, он прошел к своему кабинету. Там он отпер ящик письменного стола и вытащил тонкую книжечку. Раскрыл знакомые страницы, усмехнулся невесело. Членство в печальной памяти комитете стоило ему продвижения по службе, а что бы случилось, стань известно, что он, генерал-майор Гамалиэль Питман, является американским переводчиком немецкого поэта Каспара Мааса? Тонкая книжечка, что лежит перед ним, вызвала в свое время немало толков. Интересно, что сказали бы на Земле, узнай там, что на кнопке судного дня лежит та самая рука, что в свое время писала знаменитое заклинание, с которого начинается маасовский “Углерод-14”: Ракетой разрушим развратный Рим, Мерцанием радия мир озарим… Кто сказал, что душа нашего современника, маасовского лирического героя настолько умалилась в размерах и кругозоре, что придать видимость жизни ее иссохшему праху может лишь величайшее искусство? Шпенглер? Нет, кто-то после Шпенглера. Все прочие движения души человеческой умерли вместе с Богом. В любом случае, относительно его души это было верно. Она прогнила насквозь, словно кариесный зуб, и оставшуюся оболочку он заполнил эстетикой, словно серебряной пломбой.

К сожалению, этого было недостаточно. Даже самое лучшее искусство, какое могла воспринять его прогнившая душа, очень медленно и постепенно приближало его к необходимости прямо назвать то, на что он надеялся и что называть не хотел. Он очень не хотел ее называть и сам знал это.

Знаменитая способность к самообману, приписываемая воображению, сильно преувеличена. А с другой стороны, что ему оставалось делать еще? За пределами серебряной пломбы не было ничего, кроме пустой скорлупы. Там была его жизнь, состоявшая из пустых форм и механических движений. Считалось, что у него счастливый брак — это означало, что он никак не мог набраться решимости получить развод. Он был отцом трех дочерей, каждая из которых состояла в таком же браке, что и отец. Успех? У него была чертова уйма успеха. Время от времени он консультировал кое-какие корпорации и получал такую добавку к армейскому жалованию, что опасаться будущего не было оснований. Он умел поддерживать осмысленный разговор и потому вращался в лучших кругах вашингтонского общества. Он был лично знаком с президентом Мэйдигеном и порой ездил с ним поохотиться в Колорадо, откуда президент был родом. Он безвозмездно проделал немалую работу для Ракового Фонда. Его статья “Глупость умиротворения” была напечатана в “Атлантик Мансли”, и ее высоко оценил сам бывший государственный секретарь Дин Раек. Он печатал под псевдонимом переводы из Мааса и других представителей мюнхенской “Проклятой богом школы”, и критика высоко ценила их, если не за содержание, то, во всяком случае, за тонкость исполнения. Что еще можно просить у жизни? Он не знал.

Конечно, он знал, но притворялся, что не знает. Он снял телефонную трубку, набрал номер комнаты Хэнзарда. “Сыграю-ка я в пинг-понг”, — подумал он. Питман очень хорошо играл в пинг-понг. Он вообще демонстрировал великолепные результаты во всех соревнованиях, где требовалась физическая подвижность или быстрота ума. Он был хорошим наездником и приличным фехтовальщиком. В молодости он занимался пятиборьем и защищал честь Соединенных Штатов на Олимпийских играх. Хэнзарда не было на месте. Черт бы побрал Хэнзарда. Питман снова вышел в коридор. Он заглянул в читальный зал и игротеку, но там никого не было. Непонятно почему у него перехватило дыхание.

“Прочь, прочь, развратница Фортуна”.

Экс-сержант Уорсоу стоял на посту у дверей пункта управления. Он вытянулся по стойке “смирно” и четко отдал честь. Питман не заметил его. Он прошел внутрь и остался наедине с приборами запуска ракет. Ему пришлось сесть: ноги его дрожали, грудь вздымалась и опадала нервными толчками. Здесь не надо было скрывать свое состояние, и он позволил нижней челюсти отвиснуть. “Я как будто белены объелся”, — сказал он про себя. Он еще не приходил на пункт управления вот так, без причины. Он понял, почему его так тянет сюда, и видел, что еще есть время уйти, не сказав себе ничего.

На пункте управления было темно, только над пультом горел уголек красной лампочки — план “Б” введен в машину. Питман наклонился и включил экран. На нем появилось увеличенное изображение Земли. Три четверти ее были в темноте.

Чувство не умирает никогда. Неверно думать, что чувства могут умереть. Они лишь изменяются… Но боль от этого не меньше. Он перевел глаза на кнопку, расположенную точно под красной лампочкой.