Тим встал:

– Я хорошо стрелял.

– Хорошо стрелять – понятие относительное. Я понимаю, тебе тяжело сделать то, что они просят, Рэкли, но у тебя вся карьера впереди.

– Думаю, моя карьера не будет связана со Службой судебных исполнителей США. – Тим отстегнул значок от пояса и положил на стол перед Таннино. Тот в приступе ярости схватил значок и швырнул его в Тима:

– Я не собираюсь принимать твою отставку, черт тебя подери! Что бы ты там ни сделал. Подожди немного, всего несколько недель. Возьми отпуск, не принимай решение сейчас, в таком состоянии. – Он выглядел усталым и старым, и Тим вдруг понял, как ему было больно и тяжело делать то, что он сам всегда презирал и считал трусостью.

– Я не собираюсь этого делать.

Голос Таннино смягчился:

– Я боюсь, что тебе придется это сделать. От остального я тебя защищу. От всего остального.

– Я хорошо стрелял.

Таннино посмотрел ему прямо в глаза:

– Я знаю.

Тим почтительно положил значок на стол Таннино и вышел.

По дороге домой из полуденного потока машин вынырнула белая «камри» и пристроилась рядом с машиной Тима. Маленькая девочка в желтом платье прижималась лицом к стеклу и корчила рожицы.

Тим задержал на ней взгляд. Девочка прижалась носом к стеклу, вытаращила глаза и высунула язык. Потом стала притворяться, что ковыряет в носу. Ее мать посмотрела на Тима извиняющимся взглядом.

Некоторое время их машины ехали рядом, трогаясь с места и тормозя одновременно. Тим пытался сосредоточиться на дороге, но гримасы девочки и ее яркое платьице притягивали его взгляд. Заметив, что Тим опять на нее смотрит, девочка широко открыла рот, как это умеют только дети. Потом посмотрела на Тима, чтобы увидеть его реакцию, и вдруг выражение ее лица изменилось: улыбка стала гаснуть, а затем и вовсе исчезла, сменившись досадой. Девочка сползла вниз на сиденье, и теперь Тим видел только ее макушку.

К тому времени, как он добрался до дома, на его рубашке проступили пятна пота. Он вошел в дом и повесил пиджак на один из кухонных стульев. Дрей сидела на диване и смотрела новости. Она повернулась, посмотрела на него и сказала:

– О нет.

Тим подошел и сел рядом с ней. Мелисса Июэ, ведущая теленовостей, затронула тему перестрелки, что было неудивительно. В верхнем правом углу экрана появился нарисованный пистолет. Личный логотип Тима. Надпись под картинкой гласила: Кровавая бойня в отеле «Марциа Доме».

– Они хотят пустить слух, что я записался на курсы, где учат контролировать гнев, а потом посадить меня за стол перебирать бумажки, пока буря не уляжется. Это позволит им прикрыть задницы, не беря на себя ответственность меня защищать и не признавая моей вины.

Дрей протянула руку и погладила Тима по щеке:

– Пошли их.

– Я уволился.

– Я рада.

На экране появилась корреспондентка – симпатичная афроамериканка и начала выспрашивать мнение прохожих о перестрелке. Толстый дядька с куцей челкой и в сдвинутой на затылок бейсболке – типичный «человек с улицы» из рекламных роликов – охотно поддержал разговор:

– По-моему, парень, убегающий от копов, вполне заслуживает пули в спину. Продавцы наркотиков – убийцы полицейских, это все знают. Их нужно казнить еще до того, как судья стукнет молотком. Этот парень, судебный исполнитель… я надеюсь, что его оставят в покое.

«Отлично», – подумал Тим.

Женщина с глазами, обведенными ярко-зеленой подводкой, добавила:

– Для наших детей гораздо безопаснее, когда продавцов наркотиков нет на улицах, а уж каким образом полиция их оттуда уберет, меня не волнует.

– Посмотри на них, – сказал Тим. – Они вообще не представляют себе, о чем идет речь.

– По крайней мере, у тебя есть сторонники.

– Такие сторонники опаснее врагов.

– Может, они никудышные ораторы, но у них вроде бы есть представление о справедливости.

– И полное знание закона.

Дрей подвинулась на диване, скрестив руки на груди:

– Ты думаешь, что закон поддерживает справедливость? Ничего подобного. В законе полно щелей и трещин, лазеек и ходов. На свете есть общественное мнение, личные предпочтения и обычный сговор. Посмотри, что произошло с тобой. Это справедливость? Конечно нет, черт возьми! Просто способ очистить чей-то имидж, ради чего тебя и принесли в жертву. Посмотри, как провели расследование смерти Джинни. Мы никогда не узнаем, что произошло на самом деле и кто в этом был замешан.

– Так ты злишься на меня, потому что?..

– Потому что мою дочь убили.

– Нашу дочь.

– У тебя была возможность – уникальная возможность – послужить справедливости. Но вместо этого ты служил закону.

– Справедливость будет восстановлена. Завтра.

– А что, если его не казнят?

– Тогда он до конца своих дней будет гнить в тюрьме.

Дрей покраснела, на ее лице застыло страшное напряжение. Она стукнула кулаком по раскрытой ладони:

– Я хочу, чтобы он сдох.

– А я хочу, чтобы он заговорил. Чтобы он рассказал, что произошло на самом деле, когда его будут допрашивать в суде. Чтобы мы узнали, стоит ли за этим еще кто-то. Кто-то, кто виноват в смерти нашей дочери.

– Если бы ты просто пристрелил его вместо того, чтобы задавать ему вопросы, на нас никогда не свалилось бы все это. Эта неизвестность. Этот ужас. Ужасно не знать, ужасно не думать, что в этом замешан еще кто-то. Кто-то, с кем мы, может быть, знакомы, или кого можем увидеть на улице и никогда не догадаемся, что это он.

Ее лицо сморщилось. Тим подошел, чтобы ее обнять, но она его оттолкнула. Она встала, чтобы уйти обратно в спальню, но задержалась в дверях. Ее голос звучал неровно и хрипло:

– Мне жаль, что ты лишился работы.

Он кивнул.

– Я знаю, для тебя это было больше, чем просто работа.

Рано утром прошел дождь, и после него установилась удушающая влажная жара, насквозь пропитавшая здание суда. Голова Тима гудела от усталости и напряжения. Он всю ночь ворочался на диване, потел, представляя, что будет говорить комиссии, а в коротких паузах этого внутреннего диалога его одолевали и мысли о предстоящих слушаниях. Он вспомнил маленькую девочку в «камри», ее бледные и тонкие руки. Лицо Джинни в морге, когда он отдернул покрывало. Прядь волос, зажатую в уголке рта. Ее ноготь, который нашли на месте преступления, – она потеряла его в отчаянной попытке поцарапать нападавшего или куда-то ползти.

Его собственное сознание становилось для него враждебной, предательской сферой. Та часть его внутреннего «я», с которой он мог мирно сосуществовать, делалась все меньше и меньше.

Дрей сидела рядом с ним, застыв и выпрямившись, положив руки на спинку передней скамьи. Они приехали рано и заняли места в последнем ряду. Когда молодой парень из службы шерифа и плохо одетый государственный защитник ввели Кинделла, он показался Тиму совсем не таким грозным, страшным и отвратительным, каким Тим его помнил. Из-за этого он испытал разочарование. Как и большинство американцев, он любил видеть зло в однозначно порочном, ясно выражающем его сущность обличье.

Окружной прокурор, хорошо сложенная женщина чуть за тридцать, перед началом предварительных слушаний несколько минут посидела с Тимом и Дрей, еще раз выразив им свои соболезнования и заверив, что все будет хорошо. Нет, она не будет говорить о сообщнике, потому что это даст возможность скостить срок Кинделлу.

Несмотря на скромное жеманное имя – Констанция Делейни, – она была очень цепким и жестким обвинителем, у нее за плечами был просто ошеломляющий список блестящих побед. Она хорошо начала, в пух и прах разбив ходатайство защиты о снижении чрезмерно высокой суммы залога, которую потребовало обвинение. Она искусно допросила Фаулера, чтобы представить суду возможную причину передать дело для дальнейшего разбирательства, по возможности не отступая от своей стратегии ни на шаг. Фаулер говорил четко, непохоже было, что его натаскивали для слушаний. Он ничего не сказал о Тиме и Медведе, в его показаниях вообще не было ничего, что потом можно было бы оспорить. Вопрос о том, что эксперты поздновато прибыли на место преступления, не поднимался.