Рейнер понизил голос; казалось, он обращается только к Тиму:

– Когда люди переживают такое… предательство, как то, которое устроили вам в суде, они справляются с этим предательством по-разному. Кто-то начинает злиться, кто-то впадает в депрессию, некоторые приходят к Богу. – Одна из его бровей приподнялась, почти исчезнув под линией волос. – Что сделаете вы, мистер Рэкли?

Тим решил, что на сегодня он уже получил свою порцию вопросов, поэтому посмотрел на Дюмона:

– Как вы относитесь к тому, чтобы отойти на второй план? В оперативном смысле?

Беспокойство Дюмона и Роберта дало ему понять, что эту тему не раз обсуждали.

Аист пожал плечами и поправил очки:

– Никаких проблем.

– Они будут работать, – сказал Дюмон.

– Я спрашиваю не об этом.

– Они понимают, что группе необходим высококлассный оперативник, и мирятся с этим. – Голос Дюмона стал резким, и Тим на мгновение увидел перед собой жесткого бостонского полицейского.

Он взглянул сначала на Митчелла, потом на Роберта:

– Это правда?

Митчелл смотрел в сторону, изучая стену. Роберт улыбнулся, сверкнув роскошными зубами, но его голос прозвучал неискренне, будто резанул скальпелем:

– Вы босс.

Тим повернулся обратно к Дюмону:

– Позвоните мне, когда они будут согласны.

Дюмон подошел к нему, шаркая подошвами по ковру.

– Мы хотели бы получить ответ сейчас.

– Мы должны получить ответ сейчас, – сказал Роберт. – Нечего тут думать.

– Это не членство в тренажерном клубе, – отрезал Тим.

– Наше предложение аннулируется, как только вы выйдете за эту дверь, – сказал Рейнер.

– Так я переговоры не веду.

Митчелл процедил:

– Таковы наши условия.

– Хорошо.

Рейнер догнал Тима на улице, возле ворот:

– Мистер Рэкли, мистер Рэкли!

Лицо Рейнера покраснело, изо рта шел пар, а рубашка выбилась из под брюк. За пределами своего царства, он выглядел не таким самодовольным.

– Приношу свои извинения. Я иногда бываю… немного жестким. Мы просто очень хотим начать работу. Вы наш самый лучший вариант. Наш единственный вариант. Если вы не согласитесь вступить в Комитет, нам придется снова начинать поиски, а это долгий процесс. Подумайте еще, если вам нужно для этого время.

– Именно это я и собираюсь сделать.

Тим выехал на улицу и взглянул в зеркало заднего вида: Рейнер все еще стоял перед домом, глядя ему вслед.

Свернув в глухой переулок, Тим увидел Дюмона, который стоял, облокотившись о припаркованный «Линкольн», как поджидающий пассажиров шофер. Тим остановился возле него и опустил стекло.

Дюмон подмигнул:

– Трогай!

Тим оглянулся по сторонам – не видно ли кого-нибудь из соседей – и сказал:

– Сам трогай!

Дюмон кивком указал на заднее сиденье:

– Почему бы тебе со мной не прокатиться?

– Почему бы тебе не отвалить с моей улицы?

– Я хотел извиниться.

– За хамство?

– Господи Боже, конечно нет! За то, что недооценил тебя. В моем возрасте я должен был быть умнее.

Тим усмехнулся и Дюмон снова кивнул головой:

– Давай, запрыгивай.

– А почему бы тебе не прокатиться со мной?

– Справедливо.

Втиснувшись на пассажирское сиденье, Дюмон достал «Ремингтон» из кобуры на бедре и маленький пистолет из кобуры на лодыжке и положил их в средний ящик:

– Чтобы ты мог слушать, не отвлекаясь.

Тим проехал несколько кварталов, завернул на заброшенную автостоянку за старой школой Джинни и выключил фары. Дюмон дернулся, пытаясь сдержать приступ кашля. Тим уставился в ветровое стекло, делая вид, что ничего не заметил.

– Это та школа, где трое подростков устроили вечеринку со стрельбой?

– Нет, – сказал Тим. – Это в другом районе, школа для старшеклассников к югу от центра города.

– Дети стреляют в детей. – Дюмон покачал головой, фыркнул и снова покачал головой.

Какое-то время они молча разглядывали темное здание.

– Когда становишься старше, – начал Дюмон, – начинаешь по-другому смотреть на мир. Идеализм не исчезает, но уменьшается. Ты начинаешь думать: черт, может быть, жизнь – это то, чем мы ее делаем, и, может, наша задача – просто сделать это место лучше. Может быть, это все старческий бред. Может быть, прав был поэт, который сказал: «Если бы молодость знала, если бы старость могла».

– Я не читаю поэзию.

– Да. Я тоже не читаю. Это жена… – Его яркие голубые глаза светились в темноте. Поразительно голубые глаза – голубые, как глаза новорожденных. Он наклонил голову и занялся заусенцем; кожа грубыми складками собралась у него под подбородком. Он напоминал старого льва:

– Видишь ли, Тим… можно мне называть тебя Тимом?

– Конечно.

– Для того чтобы во всем находить смысл, изменять к лучшему, нужно быть высокоморальным человеком. Честным и справедливым. В тебе есть и то и другое.

– А как насчет остальных?

– Рейнер бывает тщеславен и глуп. Тщеславие его оглупляет. Но он блестяще разбирается в людях и ситуациях.

– А Роберт?

– А что Роберт?

– Он кажется немного… непоследовательным.

– Он прекрасный оперативник. Преданный, даже чересчур. Бывает, что он выходит за рамки, но всегда вовремя останавливается.

– По-моему, он и его брат не особенно горят желанием играть вторую скрипку.

– Им нужно у тебя учиться, Тим. Просто они этого еще не знают. Они думали, что их оперативных навыков будет вполне достаточно, и не видели в тебе никакой необходимости, но я, Рейнер и Аненберг дали понять, что не собираемся предоставлять им свободу действий. Нам нужно, чтобы работа шла не просто хорошо, а безупречно, и ты единственный кандидат, у которого есть все, чтобы обеспечить такую работу.

– Как вы это определили?

Губы Дюмона сложились в гримасу раздражения:

– Рейнер нашел тебя после смерти Джинни: он собирал информацию обо всех подходящих представителях правоохранительных органов Лос-Анджелеса, составлял психологические портреты и занимался всей этой научной дребеденью. Как только он тебя выбрал, ребята приступили к работе и начали собирать о тебе сведения. Чем больше мы узнавали, тем больше нам это нравилось.

– Кто скажет им, что они поступают ко мне в подчинение?

– Я скажу.

– Они тебя боятся.

– Нет. Уважают. Ну, может, слегка побаиваются. Я встретил их сразу же после того, как погибла их сестра, и помог им справиться с горем. Ты помогаешь кому-то, и он никогда об этом не забывает. Всегда тебе благодарен. И, может быть, уважает тебя чуть больше, чем ты того заслуживаешь. Они не такие, как ты, и даже не такие, как я. Им нужно, чтобы их кто-то направлял. Я их далеко от себя не отпускаю, постоянно за ними присматриваю.

– Звучит как поговорка, которая советует держать врагов на расстоянии вытянутой руки.

– Это преувеличение, – сказал Дюмон. – Они хорошие парни. Им нужен лидер. Новый лидер.

– Это не та роль, которую я хочу играть.

– Я знаю. Поэтому я и выбрал тебя. – Дюмон тяжело и совсем не театрально вздохнул. – Никто из них не понимает, что для тебя вступление в Комитет будет жертвой, а не облегчением. Тебе придется отречься от своих ценностей и добропорядочности. Твоими противниками станут люди и организации, которые ты всегда ценил.

Он протянул руку и постучал двумя узловатыми пальцами по груди Тима:

– А хуже всего то, что ты будешь чувствовать себя лицемером. Но ты поймешь, что действовал напрямую и получил реальные результаты. Трудно быть первопроходцем, стоя на трибуне, даже если эта трибуна платиновая, серебряная или сделана из креста, на котором распяли Господа.

Тиму вдруг пришло в голову, что в уважении, которое Дюмон внушал так легко и естественно, скрывалась глубокая нравственная подоплека.

– Когда кого-то грабят, насилуют, убивают, жертвой становится общество, – продолжал Дюмон. – Общество имеет право на свою позицию. Мы представляем наше общество. Мы можем стать его голосом. То, чего ты хочешь добиться, можно попытаться сделать здесь. – Он вдруг тепло улыбнулся. – Об этом, по крайней мере, стоит подумать.