— Я не знаю, о чем вы думаете.

Она начинала выводить меня из терпения. И я сухо ответил:

— Я же сказал, что тоже этого не знаю. Ведь объяснить можно то, в чем полностью отдаешь себе отчет. Разве не так?

— Да, так.

Я умолк, стараясь добраться до сути. Потом добавил:

— Пожалуй, все мои предыдущие картины поверхностны.

— Какие предыдущие картины?

— До окошка.

Собравшись с мыслями, я проговорил:

— Нет, это не то, не то. Они не были поверхностными.

Какими же они были в действительности? Никогда прежде я не спрашивал себя об этом и только сейчас понял, что писал сцену в окошке как сомнамбула.

— Нет, не поверхностными, — продолжал я, отвечая самому себе. — Не знаю, все это как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? Помнится, незадолго до того, как взяться за картину, я прочел, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу. Иногда мне кажется, что все бессмысленно. На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию.

Удалось ли мне выразить самое главное? Я задумался над своими словами о бесполезной комедии. Действительно ли жизнь — лишь отчаянные крики в равнодушной звездной пустыне?

Она словно онемела.

— Сцена на пляже пугает меня, — добавил я после долгого молчания, — хотя причина здесь более глубокая. То есть эта картина — продолжение меня самого. Я не отождествляю себя с ней, но она выражает всю глубину моей души.

До меня донесся ее голос:

— Может быть, это вопль отчаяния? Я взглянул на нее с тоской.

— Да, — согласился я. — Скорее всего — вопль отчаяния. Теперь видите, что мы думаем одинаково?

Через минуту она спросила:

— По-вашему, отчаяние достойно похвалы? Я в замешательстве поднял на нее глаза.

— Нет, — произнес я. — А вы как считаете?

Она долго размышляла, потом повернулась и внимательно посмотрела на меня.

— Дело не в том, хвалят вас или нет, — проговорила она, будто отвечая на свой вопрос. — Важна искренность.

— А вы считаете, картина написана искренне?

— Конечно, — отрезала она.

Я тоскливо изучал ее жесткое лицо, жесткий взгляд. «Откуда эта жесткость, — спрашивал я себя, — откуда?» Девушка, вероятно, почувствовала мою тоску, потребность исповедаться, потому что взгляд ее вдруг смягчился, и мне показалось, между нами возник мостик, но он висел над пропастью — хрупкий и недолговечный. Она добавила слегка изменившимся голосом:

— Не знаю, что вы выиграете от знакомства со мной. Я причиняю горе каждому, кто ко мне приблизится.