Когда Нора очнулась, она снова почувствовала себя пятнадцатилетней.

Иначе как еще объяснить холодный стул, на котором она сидела, неумолимый металл наручников на запястьях и страх в сердце?

Внутри своего ноющего разбитого сознания, Элеонор Шрайбер открыла глаза и подняла голову. Напротив нее в комнате допросов в полицейском участке сидел новый священник «Пресвятого Сердца» - в 3 часа утра в субботу, и он здесь оказался раньше нее. Ему было всего лишь двадцать девять лет, судя по лицу, но глаза казались настолько мудрыми, что, вероятно, он видел Христа во плоти. Она надеялась на это. Ей всегда было интересно, какого роста был Иисус.

Священник - Отец Стернс для церкви, но для нее Сорен - ничего не говорил. Он просто смотрел на нее с легкой, затаившейся на губах улыбкой. По крайней мере, хоть кто-то наслаждался ее мучением. Где ее отец? Он должен быть сейчас здесь. Ей нужен её отец, а не святой отец. Ее отец был причиной, почему она оказалась под арестом на Манхэттене в предрассветные часы. Но нет, у нее был только ее священник и желание стереть улыбку с этого идеального лица.

- Итак, я хотела у тебя спросить... - она решила взять контроль над моментом, быть первой, кто нарушит тишину. - Ты один из тех священников, которые трахают детей из прихода?

На какую бы реакцию от священника она не надеялась, она ее не получила.

- Нет.

Элеонор глубоко вдохнула и шумно выдохнула через нос.

- Жаль.

- Элеонор, возможно, нам стоит обсудить то затруднительное положение, в котором ты оказалась.

- У меня серьезные неприятности, - кивнула она, надеясь взбесить его.

Бесполезный план. До этого они уже встречались дважды, и оба раза она из кожи вон лезла, чтобы досадить ему. Ни в какую. Оба раза он относился к ней с почтением и добротой. Она не привыкла к такому.

- Ты была арестована по подозрению в угоне авто. Предположительно, пять автомобилей класса «люкс» общей стоимостью в четверть миллиона долларов исчезли на Манхэттене сегодня. Ты ведь ничего не знаешь об этом, верно?

- Я апеллирую к пятой поправке [1] . Это я должна сказать, правильно?

- Суду - да. Мне ты всегда будешь говорить только правду.

- Не думаю, что ты хочешь знать обо мне правду, Сорен, - ответила она, ее голос был не громче шепота.

Она не была глупой. Ей стоило лишь посмотреть на него, чтобы понять, что между ними нет ничего общего. Он был похож на деньги, говорил, как деньги. У него были самые белые ногти, которые она когда-либо видела, и руки, которые принадлежали статуе или что-то типа того. Все в нем выглядело как произведение искусства - руки, лицо и губы, рост и красота... И она, с облезшим черным лаком на ногтях, мокрая от дождя, под которым ее арестовали, волосы ниспадали тонкими волнами на ее лицо, школьная форма в мокром беспорядке, без денег, без надежды, а вся ее жизнь - спущенный под откос поезд.

- Нет ничего, чего я бы не хотел знать о тебе, - ответил Сорен и, казалось, был серьезен. - И я уверяю тебя, что бы ты не рассказала мне, это не вызовет у меня ни шока, ни отвращения. Ничто не заставит меня изменить мое мнение о тебе.

- Изменить свое мнение? У тебя уже сложилось обо мне мнение? И каков вердикт?

- Вердикт прост - я готов и способен помочь тебе выбраться из этого бедлама, в который ты себя втянула.

- Мы можем это называть «неприятностью»? Неприятность звучит менее пугающе, чем бедлам.

- Это катастрофа, юная леди. Ты с легкостью можешь провести несколько лет в колонии для несовершеннолетних за то, что совершила. Одна из машин, которую ты угнала, принадлежала кое-кому важному и влиятельному, и он определенно настроен на то, чтобы ты не увидела солнечного света до тех пор, пока тебе не исполнится двадцать один. Освободить тебя от колонии несовершеннолетних потребует от меня немало работы. Или, если быть точным, у меня есть некто со связями. Время и расходы будут значительными, - сказал он таким тоном, будто ему нравилось тратить время и нести расходы, что было полной бессмыслицей.

Хотя все в этом мужчине и его интересе в ней было бессмыслицей.

- И ты пойдешь на это ради меня... зачем? - Элеонор подняла голову немного выше и посмотрела ему в глаза.

- Потому что нет ничего, чего бы я не сделал, чтобы защитить тебя, Элеонор. Я сделаю все, чтобы помочь тебе. Чтобы спасти тебя. Все.

Через тело Элеонор прошел озноб. Кто-то прошелся по ее могиле, как сказала бы ее бабушка. Она никогда не понимала эту фразу и эти чувства ранее. Теперь поняла.

- Но моя помощь не безвозмездна.

- Ну да, - усмехнулась Элеонор. - И теперь мы возвращаемся к моему первому вопросу и траханию детей в церкви. Ох, ну ладно, если ты так настаиваешь.

- Ты считаешь, что твоя ценность как дитя Божьего настолько мизерна, и думаешь, что единственное, что я могу взять от тебя, только секс?

Вопрос так поразил Элеонор, что она вздрогнула. Но она не позволит ему увидеть, что он добрался до нее. Ее мать, скорее всего, отречется от нее за этот поступок. Ее отец, наверное, был в восьми штатах от нее. Ее бабушка и дедушка были в семи минутах от смерти. Все ее будущее было мертво и похоронено. И, тем не менее, она не собиралась позволять кому-либо забирать ее гордость. По крайней мере, хоть гордость у нее осталась. Пока что.

- Это значит «нет»?

Сорен изогнул бровь, и она едва не захихикала. Ей начинал нравиться этот парень. Она уже влюбилась в него - безвозвратно, до беспамятства, до конца света и даже больше. Кто бы мог подумать, что он ей, в конце концов, понравится?

- Это значит «нет». Но я, так или иначе, буду требовать от тебя кое-что в обмен на мою помощь.

- У тебя со всеми такая манера общения?

- Ты имеешь в виду членораздельная?

- Да.

- Да.

- Странно. И какую цену мне придется заплатить? Надеюсь, это не мой первенец. Не хочу детей.

- Моя цена проста - в обмен на мою помощь я прошу отныне делать лишь то, что я говорю тебе.

- Делать то, что ты говоришь?

- Да. Я хочу, чтобы ты подчинялась мне.

- Отныне? Как... как надолго?

Затем он улыбнулся, и она знала, что должна была испугаться, но что-то в этой улыбке... Впервые за эту ночь она ощутила себя в безопасности.

- Навсегда.

- Проснись, Спящая Красавица.

Она услышала голос с оттенком французского произношения и попыталась проигнорировать его, как всегда старалась игнорировать голоса с французским акцентом. Последнее, что Нора хотела, это просыпаться. В ее сне она была с Сореном, и ему было двадцать девять, а ей пятнадцать, и их история только начиналась. Она знала, если откроет глаза, то вполне может увидеть конец их истории. Она хотела остаться в своем сне, остаться там навсегда, но по ее лицу порхали холодные, тонкие, как ножки паука пальцы.

Нора открыла глаза.

 Кингсли Эдж стоял перед зеркалом в своей огромной гардеробной и изучал раны, пока менял разорванную рубашку на другую. Слои мраморных синяков, которые Сорен оставил на нем после их совместной ночи, уже превратились из красных в черные. Он мог ненавидеть священника за напоминания на его теле о ночи, которая, как он боялся, никогда не повторится. Тем не менее, сейчас он лелеял синяки с тем же трепетом, как и тогда, когда они были мальчиками в школе. Намного сильнее, чем шрамы на груди - подарки от врагов с пистолетами, их он носил как знаки доблести.