- Великодушный? - предположил Сорен.

- Именно. Великодушный. Это не нормально для благотворительности или доброты. «Вот, позвольте показать, насколько я богат и могущественен, оплатив вашему сыну операцию или купив вашу ферму, на которую вы потеряете право выкупа, но я разрешу вам остаться на ней». Он любит признание, почтение от крестьян. Он делает правильные вещи, но не всегда по правильным причинам.

- Лучше, чем делать неправильные. Поверь, я видел и эту сторону.

Уесли потер затылок, который все еще ныл от удара.

- Я пытался понять, что такого в моем отце, что меня раздражает. И это не жесты великодушия. У него есть деньги, которые он тратит, помогает людям, всегда. Замечательно. Он помешан на моей маме, он честен с людьми. Он никогда не был жестоким или агрессивным. Если кто-нибудь попытается навредить мне или маме, он их уничтожит. Без сомнения. Он хороший отец, и я люблю его.

- Но?

- Но не думаю, что когда-либо слышал от него «Прости, я ошибался». Я рассказал об этом Норе, и она ответила: «Быть богатым белым сукиным сыном значит никогда не извиняться». Она сказала это, и я решил, что буду человеком, который скажет это, который извинится за свои слова или поступки. Я признаюсь, если пойму, что что-то не так. Поэтому... - он замолчал.

- Не торопись, - сказал Сорен, почти улыбаясь. Уесли оценил то, что Сорен, по крайней мере, пытался не смеяться над ним.

Уесли сделал глубокий вдох. «Как пластырь», - сказал он сам себе. «Сорви его».

- Простите, - сказал Уесли. - Я ошибался насчет вас.

Почти минуту Сорен молчал, и эта минута длилась вечность. Тишина казалась пыткой, пока эти слова висели в воздухе между ними и издевались над Уесли своей правдивостью.

- Спасибо, Уесли. Я решаю, спрашивать ли о чем именно ты извиняешься, или просто принять извинение как дар благодати.

- Я вам отвечу. Я должен. Не хочу, чтобы вы думали, что вы мне нравитесь или что-то в этом роде. Я не говорю, что вы мне нравитесь. В конце концов, вы прижали меня к стене и держали за горло.

- Да, после того как ты набросился на меня с намерением причинить телесные увечья, - напомнил ему Сорен. - Верно?

- Хорошо, да. Вы назвали меня щенком.

- Молодой человек, я садист. Тебе повезло, что я просто прижал тебя к стене. Будь кто-нибудь другой на твоем месте, попал бы в больницу.

- В этом-то и причина, - признался Уесли. - В тот день вы не отправили меня в больницу. И вы не отправили в больницу Нору в тот день, когда она вернулась к вам.

- О, понимаю... - Сорен потянулся к бокалу, не замечая, что тот пуст. Он снова опустил его на рояль и мгновение смотрел на пустой бокал. - Она рассказала тебе, что произошло?

Уесли медленно кивнул. - Рассказала.

- Элеонор, она иногда играет в опасные игры. Она научилась этому у Кингсли. Несколько лет назад она провела с ним ночь, и они играли с дыханием. Эротическое удушение.

- Я знаю, что это. Я жил с Норой. - Уесли ощутил, как напряглись его челюсти. Мысль о руках Кингсли вокруг шеи Норы...

- Кингсли очень хорош в этой игре. Как и Элеонор. В эту я не часто играю. Слишком опасно, даже для меня, особенно для меня. Всегда присутствует соблазн зайти слишком далеко. Не удивительно, что этот акт может вызвать легкое головокружение. Она встала слишком быстро после обморока. Она упала на деревянный пол. Слава Богу, получила лишь незначительные травмы. Подбитый глаз, разбитую губу, ушибленное ребро. Кингсли глубоко сожалел, хотя я и не злился на него. Это просто риск, на который мы идем.

Уесли тяжело сглотнул и держал язык за зубами, его губы сжались в тонкую линию. Он все еще не мог позволить себе говорить.

- В ту ночь она поняла, если упасть правильно, она может нанести себе незначительные, но видимые раны. Ночь, когда она вернулась ко мне...

- Она сама себе причинила боль, - наконец сказал Уесли.

- Да.

- И вы знаете, что это был не несчастный случай?

Сорен кивнул.

- Элеонор одна из наиболее грациозных женщин на земле. Я видел более неуклюжих кошек. Алкоголь или истощение могут проделать брешь в этой грациозности. В ту ночь мы не делали ничего кроме игры с болью, и оба наслаждались ею. Она отошла и упала. И когда я посмотрел, я понял, почему она сделала это. Она хотела отпугнуть тебя от нее ради твоего же блага.

- Хотел бы я, чтобы она не делала этого. - Уесли потер лицо.

- Здесь мы с тобой едины. Давай прервемся и насладимся этим редким моментом согласия между нами, Уесли.

Голова Уесли пульсировала, глаза горели. Никогда в своей жизни он не чувствовал себя таким открытым и израненным.

- Ты хоть представляешь, - начал Сорен, снова беря пустой бокал, - как трудно преодолеть собственное чувство самосохранения? Попробуй. Попробуй упасть на пол и увидеть, что тебя никто не ловит. Ты думаешь, что сможешь, но поверь мне, в последнюю секунду ты выставишь руки и будешь ловить себя каждый раз. В ту ночь она этого не сделала. Ее любовь к тебе превысила ее любовь к себе. Последнее, что я мог сделать для нее, это позволить сделать задуманное. Она хотела, чтобы ты думал, что я жестокий монстр? Хорошо. Это не далеко от истины. Я определенно был жестоким в прошлом. Даже с ней.

- Но не настолько.

- Нет. Не настолько. Однажды Элеонор оказалась в больнице, потому что я был... - Сорен замолчал и провел рукой по волосам. Этот человеческий жест был настолько нервным, что Уесли сначала не поверил глазам. Сорен был человеком - кто бы мог подумать? - Прости. Уверен, ты не хочешь слышать об этом.

- Думаю, после того, что я прошел, справлюсь.

- Однажды она попала в больницу из-за меня - я привязал ее к кровати только за запястья с помощью кожаных манжет к изголовью и использовал одну из самых худших пыток, которую ты можешь опробовать с Элеонор... щекотку. У нее самый хриплый смех, когда ее щекочут. Заразительный. Даже Бог в раю может слышать, когда она так смеется. Она резко дергалась и слишком сильно извивалась в манжетах. Она растянула запястье. Она закричала от боли и затем, она же Элеонор, продолжила смеяться.

Уесли встал и повернулся спиной к Сорену. Он больше не мог смотреть на мужчину.

- У нее потрясающий смех.

- Так и есть. Моя любимая музыка.

- Я буду скучать по ненависти к вам, - сказал Уесли, смотря на тени между деревьями, окружающие дом.

- Буду очень рад, если тебе потребуется презирать меня. Я не святой. Когда мы с Кингсли были в школе... - Голос Сорена затих, и Уесли тихо помолился в благодарность за то, что священник решил не вдаваться в детали. - То, что он наслаждался этим, не может быть оправданием моей жестокости. Когда он из-за меня оказался в лазарете, было не до смеха. Я причинял и Элеонор боль, очень сильную. Не обязательно физическую, хотя она и была главной целью моего садизма последние пятнадцать лет. Я оставлял синяки, порол ее, резал, обжигал... все ради своего удовольствия. Я знаю, что тебя от этого выворачивает, и я определенно не настроен защищать себя. Но я так же знаю, что не должен напоминать тебе, что Элеонор была взрослой, выбирая по собственной воле подчинение мне и боль, и все, что ей нужно было сделать - это произнести одно единственное слово, чтобы остановить меня, и я бы остановился.

- Вы хотите успокоить меня из-за ненависти к вам. - Уесли развернулся. - Вы самый странный человек на этой планете.

Сорен замолчал, после чего уставился в потолок, и, казалось, обдумывал слова.

- Ты так говоришь, потому что до сих пор не знаком с Гриффином.

- Я знаю, что она согласна с тем, что вы делаете с ней. Это единственная причина, почему я ни разу не вызвал копов, и, надо сказать, я серьезно намеревался сделать это один или два раза. Я даже сказал ей, что сделаю это в ту ночь вашей... годовщины. Она сказала, что это так же глупо, как и вызывать копов на двух боксеров на ринге. «Извращения — это кровавый спорт», - добавила она.

- Не совсем ошибочное определение.

- Я ненавижу кровавый спорт. Охота, петушиные бои, собачьи бои, все эти ужасные вещи, которые люди делают с животными. Наши лошади, они бегут ради бега. Они не бегут, потому что преследуют лисицу, которую разорвет стая собак.