После первой в моей жизни и совершенно неудачной рыбной ловли, на которой никто ничего не поймал, а мне не дали ни подержать, ни закинуть удочку, я только и думал, как бы снова отправиться «нареку» — да, да, так и выговаривалось в одно слово. Купаться тоже ходили на реку, но тогда говорилось: айда! Может быть, чтобы не заострять внимания взрослых. Мало ли куда айда, а как купаться, значит — тонуть. Тонут ведь иногда и ребята, не мы, конечно, кто-то, возбуждая у наших родителей ненужные страхи. «Нареку» мы отпрашивались и давали с легким сердцем слово не купаться, потому что и не собирались купаться на рыбной ловле. Разве станешь купаться, когда тебя распирают надежды, а когда через несколько часов наступает наконец разочарование, просыпается голод, и уж совсем не до купания. Домой! К сожалению, мои приятели подолгу не брались за удочки, видимо, у них не было такой рыболовной заядлости. И я страдал, меня не отпускали к реке одного, а просить приятелей — значило напоминать им недавнее разочарование, все равно что ворошить незажившие раны, только хуже. Но я не выдерживал, ворошил, раны открывались, и день следующей рыбалки отдалялся еще больше. Я занялся снастями: привязывал и отвязывал леску от удилища, передвигал поплавок, укреплял крючок и пересчитывал все запасные крючки и грузила. Взрослые рыболовы тоже в свободную минуту хватаются за снасти. Покупают всякие лески, катушки, блесны и горы крючков. Некоторые на этом и успокаиваются, сидя дома или лежа грудью на застекленном прилавке в спортивном магазине. И еще воображение. Оно и подстегивает, но и утешает. Течет дождевой ручей, а воображение делает его потоком среди скал, и уже прикидываешь, на каком из его порогов могут быть форели, а в заводях язи. Даже лужа, даже вода в канаве подталкивает рыболовное воображение. А уж о блеснувшем сквозь деревья или между домами водоеме и говорить нечего. И самый страшный сон для рыболова — это как будто стоит он на берегу без снастей в руках.

Во всем я превзошел всех самых заядлых мечтателей и воображателей, даже самого себя. Я пробовал ловить рыбу там, где ее никогда не было, не могло быть и не будет. Зная это, я все-таки забрасывал удочку. Наверно, я тогда был еще маленький. Потому что позже я стал стесняться и уж стеснялся тоже с размахом — людей, коров, лошадей, собак и даже самого себя. Удочка будто не удочка, и я иду просто так, не к пруду, гуляю около. А около пруда сады, огороды около пруда. Зачем мальчишка просто так гуляет рядом с заборами и смотрит на яблоки, на смородину?

Собаки делали вид, что захлебываются от ярости и изо всех сил стараются перескочить через забор, чтобы загрызть меня немедленно. Это они показывали свое усердие хозяевам, садоводам-огородникам. А еще считается, что животным неизвестны ни ложь, ни лицемерие. Когда хозяев не было, собаки на меня не лаяли, лежали на припеке и щурились с ухмылкой: знаем тебя, рыболова, дурак ты, парень, в пруду живут не рыбы, а только головастики со своими родителями, — и зевали, загибая языки салазками. Теперь же, на глазах у садоводов-огородников, свирепели они одним боком, который к саду, к хозяевам, а другим боком, который ко мне, конфузились, что вот, не хуже меня им приходится ломать Ваньку. Может быть, я зря сказал ложь, лицемерие, просто собачья дипломатия, для общения с людьми. Садоводы-огородники отрывались от земли с удовольствием, что им представился наконец повод распрямить спины, долго меня разглядывали, и им хотелось усмотреть во мне чего-нибудь, хоть капельку разбойничьего, грабительского, чтобы получилось, что они не зря оторвались от грядок. И я, позор мне, позор мне, еще больше, чем садовники-огородники, жаждал, чтобы меня лучше приняли за грабительского подручного, огородно-разбойничьего разведчика, чем за меня самого, робкого рыболова-мечтателя.

Только, если вы мне сейчас не поверите, я вам и совсем никогда не поверю. Даже девочкам. Не поверю, когда вы мне расскажете, что вы совсем не стесняетесь, и особенно если вам чего-нибудь хочется очень, что вы не делаете вид, что вам и не хочется, и даже не притворяетесь, что не видите то, что вам хочется очень, хотя и смотрите на него. Не поверю. Потому что вредно получать все сразу же, как захочется: схватил — обжегся, проглотил — подавился. Ведь никто не говорит «давай дружить» всем подряд сразу, как увидел, а если и говорит, получаются слова, а не дружба. Такой человек хочет, чтобы к нему относились хорошо, чтобы с ним дружили, а сам никому и не друг и не знает, чего ему нужно. Что перед ним сейчас торчит, то ему и кажется: «Дай!» Кажется, лишь кажется. Мама говорит, что хорошие родители не те, которые дают, а те, которые умеют отказать, и умеючи отказать даже труднее, и это и есть настоящее воспитание. Вот почему я не поверю вам, если вы мне не поверите, что со мной все было, как я рассказал. Раз у вас хорошие родители, значит, вы воспитаны по-настоящему и понимаете сложности жизни.

А сложнее сложности, чем сложность на берегу озера Ясхан, в моей жизни не бывало: оказаться, как в самом страшном для рыболова сне, на берегу уединенного водоема без снастей. Водоема, который, может быть, набит рыбой всяких видов, а не одними сазанами, да и сазаны здесь вдруг особенные. Кто обнаружил? Я! И что, если в Ясхане клюнет у меня кистеперая рыба, выберут меня в академики или не выберут? Что же это выходит: подросток может стать чемпионом мира, если поставит мировой рекорд, а если сделает мировое открытие, его не выберут в академики? Выберут обязательно, и, может быть, даже почетным академиком.

Но все это не для меня, меня никуда не выберут теперь. Будь там хоть ихтиозавры, разве их поймаешь без снастей. Смешно ведь, правда, поплавочек: тюк! тюк! подсекаешь — ихтиозавр! Все это проносилось передо мной, во мне в то время, как мой единственный эксперимент превосходил мечту и от камышей расходились круги по всему озеру. Так я разозлился на себя, на свое воспитание. Я сам воспитал в себе эту глупую тягу к жесту, родители тут ни при чем. Они и не могли заметить, как я воображал себя совершающим эти жесты, например, отказывался навсегда от мороженого, чтобы показать сестренке, какой у меня твердый характер, или от кино. Решал про себя, что перестану ходить в кино всем на удивление. Но на самом деле я спокойно ходил в кино и ел мороженое, и от этого мне сильнее мечталось от чего-нибудь да отказаться, заявить: все, точка! И сдержать слово. Уж очень хотелось обзавестись характером, а главное — самому знать, что да, есть характер. Когда же меня приняли в экспедицию, я должен был совершить наконец что-то такое, без характера не поедешь в пустыню. Я решил отказаться от рыбной ловли на время, пока буду в пустыне. Такой заядлый рыболов — и отказывается! Характер? Конечно, это тоже был сплошной самообман: я понимал, что в пустыне не бывает рыбы. Но жест все-таки сделал — оставил дома моток лески с поплавком, грузилом и крючками, который всегда и везде носил с собой в кармане.

«Вот так и бывает в жизни ученых, — думал я, стоя на берегу озера, — крохотная ошибка, пустяк может стоить усилий многих лет. Оставишь дома леску и не станешь академиком!»

В академии столы для опытов и операций, и никаких ковров, тишина. Однако когда я вхожу с кистеперой рыбой, тишина нарушается, словно порыв ветра зашумел в деревьях — это академики потирают руки: «Вот сейчас будет!» Я приподнимаю кистеперую рыбу за жабры и осторожно кладу на хромированный стол. Рыба ударяет по столу хвостом… Потому что, как я ее поймаю, на озере Ясхан случайно окажется вертолет, потом с вертолета меня с рыбой посадят в реактивный лайнер — и в академию, рыба живая, пожалуйста!

Кто откажется стать академиком? Вот почему я решил сделать крючок и леску и все-таки поймать редчайшую и древнейшую на свете кистеперую рыбу! С крючком я повозился, хотя сделать его из иголки совсем просто: отжечь иголку на костре, чтобы она стала гнучая, согнуть крючок и закалить его, чтобы не разгибался, когда подсечется рыба. Накалить докрасна и пшик! — в воду. Как раз пшик-то у меня и не получался, иголка остывала еще до воды, и я столько раз накалял ее докрасна, что она перегорела пополам. Тогда я взял вторую и последнюю иголку и изобрел новую технологию. Может быть, мне стоит подумать о точных всяких науках. Я вылил воду прямо в костер — и на крючок, и на угли, и уж пшик получился на славу. Костер все еще шипел и фыркал, пока я пробовал закалку, прикреплял крючок к ниткам и готовил насадку для кистеперой рыбы. Только я не мог проверить крючок, нажать на него посильнее (если он сломается, у меня нет больше иголок), потрогал осторожно; только я не мог привязать нитку как следует к игольному ушку; только кусочек лепешки не держался на самодельном крючке. И мне опять пришлось изобретать новую технологию, и я опять подумал о точных науках.