Обоим было не по себе. Раньше думали — какая радость, если зверь очнется, а теперь появилась тревога и растерянность. Борис разомкнул цепь.

В тот же миг они услышали звон: лопались провода, мамонт сделал шаг. Это был тяжелый каменный шаг, — громада тронулась к выходу. Методически поднимая и опуская ноги, прошла по откосу, — камни стонали под тяжкими шагами, — приблизилась к проруби и опустила хобот в воду.

— Что же теперь будем делать? — шепотом спросил Василий.

— А я почем знаю? — так же шепотом ответил Борис. — Эта гора сделает из нас мокрое место…

Животное утоляло жажду, со свистом втягивая воду в хобот и отправляя струю в пасть. Проходили минуты, час. Свистящие звуки не прекращались, будто у проруби работал насос.

— Обопьется, — тревожился Борис, — надо отпугнуть его от проруби!

— Попробуй, — усмехнулся Василий.

Видимо, жажда была велика, животное, — это была самка, — не могло оторваться от воды.

— Эй! — не выдержал Борис.

Животное повернуло голову, попятилось и… рухнуло на бок, на ветки, приготовленные для костра.

Друзья подбежали в страхе, думая, что все кончено. Но бока мамонта ровно вздымались, из хобота вырывалось сопение. Животное уснуло. Борис и Василий тихонько натянули на него парус: ночь все-таки холодная…

Наутро, задолго до рассвета, Борис взял топор и ушел в тайгу. Нарубив березовых прутьев с набухшими почками, — для мамонта, рассудил он, еда подходящая, — повернул обратно. Огибая мыс, услышал Василия, говорившего с кем-то вполголоса, повторявшего одно и то же слово. Борис удивился, опустил оберемок, осторожно глянул из-за скалы.

Громадный зверь стоял на ногах и чуть шевелил хоботом; Василий, — шагах в пяти от него, — что-то протягивал исполину и ласково, скороговоркой лепетал:

— Маша, Маша, Машуля, Маша!..

Маша двинула хоботом и, тоже видимо вполголоса, хрюкнула в сторону Василия так, что тот присел на месте — от неожиданности или от страха, — Борис не понял. Предмет выпал у него из рук и рассыпался по снегу. «Пачка галет!» — улыбнулся Борис и взвалил прутья на плечи.

Подкрепление пришло вовремя. И моральное и материальное. Маша, преспокойно сглотнув галеты, глядела на ребят, словно требовала еще. Борис бросил ей оберемок, она, осторожно выбирая по две-три веточки, стала закладывать их в пасть.

Тут только Василий пришел в себя окончательно и стал рассказывать, что произошло.

Он готовил завтрак, как вдруг услышал позади сопение. Обернувшись, — обмер: гора двигалась на него. «Раздавит! — подумал Василий. — Расплющит, как котлету!..» Чтобы задержать зверя, швырнул ему первый предмет, попавшийся под руку, — алюминиевую тарелку. Тарелка шлепнулась дном кверху. Мамонт остановился, стал переворачивать, исследуя, что такое. Эго дало Василию время опомниться. Он схватил пачку с галетами и попробовал заговорить с животным, которое, оставив тарелку, пожелало, видимо, познакомиться с ним поближе. Разговор занял зверя, он прислушивался, наверное, соображая, что тон дружелюбный, и даже счел необходимым ответить. Что из этого вышло, — Борис видел и слышал.

— Значит, Маша? — спросил он смеясь.

— А черт знает, как ее назвать!

— Пусть так и будет, Маша, — согласился Борис.

Животное было занято кормом и не обращало на людей внимания.

— Этого не хватит, — сказал Борис, — пойдем еще!

Ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно — отправляла в пасть по две-три веточки.

Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой. И хотя она любила галеты и мучные лепешки, — выклянчивать их, досаждать людям считала ниже своего достоинства.

Тысячелетняя спячка сказалась на ней странным образом: она будто забыла прошлое, а новое действительно открывала заново; остались только главные побуждения: голод, жажда и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий, — она не отходила от них и от лагеря, тем более, что друзья заботились о ней, и она это чувствовала. Конечно, со временем в ней должно было проснуться прошлое, но сейчас это был добрейший зверь: подходить, правда, к ней страшновато: четыре метра высоты, с двухметровым хоботом, — и ребята старались не докучать животному. Так между ними установилось дружеское взаимопонимание. Когда шли в лес за кормом, она следовала за ними, обламывала ветки, питалась, но стоило повернуть к стоянке, — возвращалась за ребятами, как тень.

Между тем, надо было думать о перегоне ее на базу.

— Вдруг не пойдет? — тревожно спрашивал Василий.

— Пойдет! — уверял Борис.

И Маша пошла.

Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. На ветвях показались листочки, Маша с наслаждением чавкала, лакомясь молодняком. При этом заставила уважать себя и свою солидность: ребята не могли тронуться, пока она полностью не насытится. Если пробовали идти, становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что на ближних березах дрожала листва. А так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, отбирая прутик к прутику, то процесс насыщения затягивался в общей сложности, считай, на полдня.

Решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, обрывая на ходу ветки с деревьев.

Ребята шутили:

— Приспосабливается!..

На базу, в девяти километрах от Средне-Колымска, пришли в конце мая, когда там уже проглядели в ожидании их все глаза. Решили, что сначала пойдет Василий предварить о наступающем чуде. Но стоило ему отдалиться, Маша стала призывно дудеть вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее. А может, чувствовала себя царицей, а их верными слугами и не хотела лишаться никого из них.

Пришлось прибегнуть к обману: навалили гору веток, и, пока она поедала их, Василий сбегал в поселок, предупредил, чтобы не пугались: идет мамонт.

С Василием пришел заместитель начальника базы Гаранин. Маша, увидя его, застыла от удивления, но, видимо, решив, что штат ее слуг увеличился и от этого хуже не будет, пошла за троими в поселок. Гаранин, чувствуя за спиной тяжелое дыхание, поминутно оглядывался, семенил впереди ребят.

У околицы процессию встретили собаки, накинулись с лаем, держась, однако, в почтительном отдалении, но Маша, опустив хобот к земле, дала такой устрашающий трубный звук, что все шарики и лайки разлетелись, как сухие листья, и больше подходить к мамонту не решались.

Надо ли говорить об удивлении, потрясшем ученый и неученый мир, когда стало известно, что на далеком колымском прииске объявился живой мамонт?.. Шумиху подняла зарубежная пресса. «Не может быть!» — заявила парижская «Фигаро», перехватив каким-то образом радиосообщение из Якутска. «Еще. один… «морской змей»?…» — съехидничала в Лондоне «Таймс», набившая руку на разоблачении не сбывшихся в течение столетий чудес. «А вдруг? — темпераментно спросили газеты в Риме. — Чего только нельзя ожидать от русских!..» — Это был вздох удивления. Через два-три дня, перепечатав краткую заметку из «Известий», газеты кричали аршинными заголовками: «Мамонт!»

Потом до колымской тайги докатилась первая волна любопытных: туристы, палеонтологи, газетчики, фотографы, художники, экскурсанты… Начались обмеры животного, охи, ахи… Поселок запрудила толпа, на улицах, на огородах появились палатки. Люди в пестрых рубахах, в беретах, каких отродясь не видывали на Колыме, толкались на улицах, штурмовали продмаг, совались в контору, куда нужно и куда вовсе не нужно досаждали расспросами.