Узнав, что Саша по профессии — агроном, сосед Забелкин пришел его навестить. Дружба с агрономом, кроме всего прочего, сулила хозяйственные выгоды: у Забелкина культурный сад, и Саша может дать полезную рекомендацию, у Забелкина нужда в саженцах и химикалиях, а Саша, конечно же, имеет связи… Забелкин был отечески ласков, говорлив, как ручеек.

— Ну, — сказал он, — наконец-то! Наконец дождался участок хозяина! Веришь, Сашенька, сердце кровью обливалось, когда на это запустение смотрел… Тетка твоя больная была, понимаю, но все-таки дура, царство ей небесное. Участок — дно золотое! Разве можно так к нему относиться?! Вон ко мне на усадьбу загляни или к Гусеву… Без научной основы, а сделали райские уголки! Трудно, конечно! Но без труда — не вынешь рыбки из пруда!

Саша стоял напротив Забелкина, слушал, опустив на грудь голову; за стеклами очков глаза его казались расплывчатыми, задумчиво-отчужденными; он как будто не вникал в смысл разговора. И пройтись по забелкинскому саду отказался.

— Я не специалист, — проговорил он со вздохом. — Все равно не пойму.

— Но ты же — агроном?!

— Луговод.

— А-а-а… Значит — по травам? — сказал Забелкин. — Травопольщик, значит? И — ничего? Держишься?

— Держусь, — ответил Саша. — А что?

— Жмут на вашего брата!

— Ничего, как-нибудь.

— Слушай, а это действительно вредная вещь — травополка или так, под настроение попали? Что ученые-то говорят, умные головы?

Саша улыбнулся, повертел на рубашке пуговицу (между прочим, дешевенькая рубашка, из штапеля).

— Тут длинная история, — сказал он.

— Понятно. Ну, небось свой участок вскопаешь? Траву не оставишь?

— Да оставлю. Пускай растет.

— Ага-а!.. Значит, под задернением все-таки лучше? Выгодней?

— Я, правда, не знаю… Я ведь для другой цели.

— У-ух, жук! — с грозной похвалой и завистью сказал Забелкин. — У-у, хитрован! Говори прямо, от меня нечего скрывать. Да от меня и не скроешься! Я, брат, как рентген! Знаю: небось под задернением выгодней! Посмотрю, перейму опыт… Кстати, будешь саженцы доставать, меня поимей в виду.

— Какие саженцы?

— Яблоньки, грушки, вишенки. Говорят, карликовые яблони теперь в моде… Достанешь карликов?

— Нет, я, пожалуй, не смогу.

— Может — через супружницу? Она у тебя чем занимается?

— Цветами.

— Кхе-кхе… Не дома, не дома! На работе!

— Я и говорю: цветами. Она люпин изучает, есть такой цветок.

— Это что же — все время изучает? Один цветок?!

— Да. Будет диссертацию защищать.

— Ну, жуки-и!.. — протянул Забелкин даже несколько оторопело. — Внедрились! А платят-то много?

— Немного.

— Значит, прирабатываешь? В тетрадочку-то чего пишешь? Статейки? Знаю — статейки! Публикуют?

— Нет, я для себя пишу. Ну, о травах.

— Зачем?! Ведь — не напечатают! Еще в карикатуру попадешь!

— Просто мне нужно. Для себя.

— Просто? — сказал Забелкин задумчиво. — Для себя? Н-да… Дела. Ну, ничего, теперь поправишь финансовое положение. Только руки приложить! Хочешь, отличной рассады уступлю? Клубники?

— Да нет, — ответил Саша. — Я ведь сажать не буду. Так оставлю.

— Что оставишь?

— Ну, все. Сад, участок.

— В таком виде?!!

— Ага.

— Ты — серьезно? — Забелкин даже слегка присел, заглядывая Саше под очки. — Шутишь, мил человек?

— Честное слово.

— Такой участок?! И не станешь обрабатывать?!

— А зачем? — сказал Саша. — Нам на житье хватает.

— Хватает?

— Ага.

Забелкин побарабанил пальцами, напевая: «Утро туманное, утро седое…» — приковал Сашу взглядом:

— Войны боишься?

Саша изумленно захлопал ресницами, — было видно, как они скребут по стеклам очков.

— Войны, говорю, испугался? Конца света ждешь?

— Да что вы! — наконец, сообразив, проговорил Саша и рассмеялся. — Совсем нет! Честное слово, война ни при чем… Нам действительно хватает на житье. И больше не надо.

— Всем — надо, а тебе — нет?

— Да зачем, зачем?! — повторил Саша уже с досадой. Словно обижался, что Забелкин не может его понять.

…У сосен, что стоят близко к горящему дому, на мертвых нижних ветках, на самых кончиках, трепещут язычки коптящего пламени. Сырая хвоя еще не горит, лишь трещит иногда и пофукивает желтоватым дымком, а вот сухие ветки уже занялись, и вокруг стволов роятся, мелькают пугливые огоньки — как на свечках под Новый год.

Пожарники отступились от дома, не тратят понапрасну воду. Бьют из шланга по деревьям, по соседним постройкам, — только бы удержать пожар на месте, не дать распространиться.

Пожарники почти успокоились: с усталой, расслабленной неторопливостью перетаскивают шланг, снимают свои нагревшиеся каски, утирают ладонями лица, и при каждом движении их серые брезентовые куртки, негнущиеся круглые штанины звонко шуршат и даже как будто взвизгивают.

И только Забелкин не может успокоиться. Махнул рукой на пожарников, перестал ругаться с ними; все отступились от горящего дома, но Забелкин не отступился. Идет на приступ. В руках у него багор на длинном черенке, и, упершись этим багром в верхний венец, всклокоченный, в распоясанной тлеющей рубахе, хрипло вскрикивая, Забелкин раскачивает огненную стену, хочет разнести ее по бревнышку… Он заметил Лопатиных, он знает, что они стоят на дороге, иногда он оборачивается к ним — и страшен, гневен взгляд его воспаленных глаз…

Никто, никто в деревне не видел Забелкина праздным. Уж такой человек Забелкин — всегда в хлопотах.

Утром подымается с петухами, соседи еще сны досматривают сладкие, а Забелкин уже копошится во дворе, что-нибудь сколачивает, ремонтирует, улучшает. Образцовое у него хозяйство, но не довольствуется Забелкин достигнутым. Не покладает рук.

В девятом часу, торопливо поскребя щетину бритвой, надев черный галстук, несмятую фетровую шляпу, сидящую горшком, Забелкин спешит в поселковый Совет. Когда-то, несколько лет назад, выбрали Забелкина депутатом, и он привык руководить. Давно кончились депутатские полномочия, но Забелкин все равно активен. Работает на общественных началах.

Придерживая руками какие-то папки, газеты, тетрадки, приседающей походочкой бежит Забелкин по деревне, и тут его не останавливай: «Некогда, некогда!»

Воротясь домой, снимает галстук и шляпу, из общественного деятеля превращается в чернорабочего. Обкапывает яблони, окучивает землянику, возводит компостные бурты, поливает грядки, — и так до сумерек, до куриной слепоты в глазах. А вечером еще надо подежурить в клубе, надо разок-другой пройтись по засыпающей деревенской улице, охраняя общественный порядок.

— Трудись! — внушает Забелкин старшему сыну Веньке. — Труд воспитывает! Понятно? Только труд превратил обезьяну в человека.

Венька, мальчик очень развитой для своих лет, начитанный, но ленивый и толстый, заявил однажды:

— Пап, земляные черви работают по двадцать четыре часа в сутки. Но в людей почему-то не превращаются!

Забелкин не стал спорить. Глупо в таких случаях спорить. В армии, например, существует мудрая заповедь: «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим». Забелкин применил эту заповедь, и сын Венька трудится теперь, как нанятый.

— Вырастет — благодарить будет!

Проходя мимо лопатинской усадьбы, Забелкин невольно оглядывался, — и когда видел музейное кресло в дремучих лопухах, Сашу и Любу, играющих в мячик, — обидно ему делалось и противно. Молодые, здоровые люди — а бездельничают, будто круглый год у них отпуск…

— А дом — тоже ремонтировать не будешь? — спросил он Лопатина.

— Нет, — сказал Саша. — Какой смысл?

— Нету, значит, смысла?

— Конечно. Зачем мне, Семен Степаныч?

— Чтобы жить по-людски! — закричал Забелкин. — Будут дети — чтобы детям оставить, понятно?! Эгоист!

— Ну, — сказал Саша, — я надеюсь, дети будут иначе жить… Совсем иначе.

Вертел пуговицу на своей дешевой рубашечке и смотрел на Забелкина с нахальной жалостью. Будто плохо живет Забелкин, будто не нужен детям забелкинский дом (с водяным отоплением, с теплой уборной, с холодильником и телевизором).

— Умней других хочешь быть? Выставляешься?

— Да нет же, Семен Степаныч.

— Вижу. Эх, обучили вас на свою же голову!

Весной Саша отказался опрыскивать сад. Его, видите ли, не интересует урожай, не нужна малина и смородина.

— Вот что, — сказал Забелкин. — Хочешь свой дом гноить — валяй. Разрушай, как угодно. А сад — общественное дело: из твоего сада вредители по всей деревне разлетаются, и мы не будем терпеть. Не дадим разводить заразу!

— Но бессмысленно же.

— Что еще — «бессмысленно»?!

— Опрыскивать, — терпеливо пояснил Саша. — Вы каждую весну опрыскиваете. Все ядом залито, земля отравлена… От яблок, наверное, дустом пахнет…

— Агроном! Специалист! Что же — пусть вредители размножаются?! Боишься дуста понюхать?!

— Не боюсь, а просто…

— Просто обленились! Вот что! Лень руки поднять — для своей же пользы!

— Смысл-то какой? — сказал Саша. — Здесь опрыснете, а вредители с деревьев налетят. Вон из рощи, с берез у дороги. Всю округу ядом не облить, Семен Степаныч!

Саша плохо знал Забелкина. При желании все можно сделать, — Забелкин взял и договорился, чтобы прислали специальную машину со станции защиты растений. Приехал в деревню современный агрегат, весь закрытый, темный, мрачный, как катафалк; заревели двигатели, из форсунок позади машины попер, винтом закрутился горячий отравленный туман. На совесть работал шофер, получивший дополнительное вознаграждение. Машина кружила по деревне, затопляя удушливыми клубами сады, придорожные кустарники, деревья; березовая рощица до вершин скрылась в табачно-желтом тумане… Не только насекомые, не только жуки да блошки — птицы сдохли.

Забелкин — человек дисциплинированный. Всегда свято исполняет все законы, все постановления — не придерешься. Когда запретили держать коров, Забелкин первым продал свою корову. И других, между прочим, поторапливал. Когда не поощрялось разведение домашней птицы, Забелкин прирезал всех своих утей и курочек. Без сожаления. Соседям разъяснял: правильно, мол, запретили; негоже скармливать птице городской хлеб.