В мире нет ничего случайного, и даже в каком-то смысле вовсе нет и беспорядка — ибо беспорядком управляет суверенная рука, которая подчиняет его правилу и заставляет двигаться к цели.

Революция — всего лишь политическое движение, которое должно через определенное время привести к определенным следствиям. Это движение имеет свои законы; внимательно наблюдая за этими законами на (стр.161 >) протяжении известного времени, можно выстроить вполне очевидные предположения на будущее. Так, один из законов французской Революции заключается в том, что эмигранты могут атаковать ее только на свое несчастье и что они полностью исключены из любого свершающегося действа.

Со времен первых химер контр-революции до такого навеки плачевного предприятия, как Киберон, они ничего не содеяли, что принесло бы им успех и что не обернулось бы на деле против них самих. Они не только неудачливы, но все предпринимаемое ими носит такую печать бессилия и ничтожества, что общественное мнение, в конце концов, привыкло рассматривать их как людей, упрямствующих в защите запрещенной партии; это ввергает их в такую опалу, что даже их друзья ее замечают.

И эта опала мало удивит людей, полагающих, что французская Революция основной своей причиной имеет моральное падение Дворянства.

Г-н де Сен-Пьер в своих Исследованиях природы как-то заметил: если сравнить лица французских дворян с лицами их предков, черты которых запечатлели для нас живопись и скульптура, то воочию видно, что эти роды пришли в упадок.[246]

Здесь ему можно верить больше, чем там, где он высказывается о полярных эффузиях и об очертаниях Земли.[247]

В каждом государстве есть определенное число родов, которые можно было бы поименовать со-царственными даже в монархиях; ибо дворянство при подобном правлении есть не что иное, как продолжение (стр.162 >) суверенности. Эти роды — хранители священного огня; он угасает, когда они утрачивают чистоту.

Вопрос в том, можно ли эти роды, в случае их угасания, заместить другими. Не стоит, по крайней мере, верить, если говорить точно, что государи способны раздавать благородство. Бывают новые роды, которые, так сказать, врываются в государственное управление и избавляются самым удивительным образом от всеуравнительности, возвышаются над другими, как семенные деревья над лесной порослью. Суверены могут давать санкцию этим естественным облагороживаниям; вот к чему сводится их власть. Если они будут противиться слишком большому числу таких облагороживаний, либо если Суверены будут слишком много раздавать их по своему усмотрению, то они будут действовать ради разрушения своих государств.

Ненастоящая знать была одной из главных язв Франции: другие, менее блестящие, державы от нее устали и обесчестились, ожидают новых бедствий.

Современная философия, так любящая говорить о случае, чаще всего говорит о случайности рождения, это одна из ее излюбленных тем. Но в рождении не более случайности, чем в других явлениях: есть знатные роды, равно как и роды суверенов. Может ли человек стать сувереном? Самое большее — он способен служить орудием смещения суверена и передачи его владений другому суверену, уже являющемуся государем.[248] В конце концов, никогда не существовало рода суверенов, которому можно было бы приписать плебейское происхождение: если такой феномен возник бы, это оставило бы неизгладимый след в мире.[249] (стр.163 >)

Сохранить пропорции — в этом одинаково нуждаются как дворянство, так и суверенность. Особо не вникая в подробности, ограничимся тем наблюдением, что если дворянство отрекается от национальных догматов, государство погибло.[250]

Роль, сыгранная некоторыми дворянами во французской Революции, в тысячу раз более, я не скажу страшна, но более ужасна, чем все другие события этой революции.

Не было более ужасного, более решающего знамения, чем тот чудовищный приговор, который вынесли они французской Монархии.

Возможно, спросят, что общего эти грехи могут иметь с эмигрантами, которые их ненавидят? Я отвечу, что индивиды, образующие Нации, семьи, даже политические организмы, связаны взаимными обязательствами: это факт. Я отвечу далее, что причины страданий эмигрировавшего дворянства гораздо старее самой эмиграции. Замечаемые нами различия между теми или иными французскими дворянами при взгляде на них Господа сводятся к разнице в широте и долготе их нахождения; а люди бывают тем, чем они должны быть, отнюдь не потому, что находятся здесь, а не там; и не всякий, взывающий: Господи! Господи! взойдет в Царствие небесное. Люди могут судить (стр.164 >) только по внешности; а ведь иному дворянину в Кобленце совесть, вероятно, может сделать упреки гораздо более тяжелые, чем какому-либо дворянину с левых скамей в собрании, назвавшем себя учредительным. Наконец, французскому дворянству единственно себя следует винить во всех своих несчастьях; и когда оно в этом достаточно убедится, то сделает большой шаг. Более или менее многочисленные исключения достойны уважения всего мира; но можно говорить только в общем. Сегодня несчастное дворянство, которое может претерпевать лишь затмение, должно склонить голову и безропотно покориться. Однажды этой знати придется добровольно обнять детей, которых она нисколько сама не вынашивала, в ожидании этого она не должна больше предпринимать усилий извне; быть может, даже следовало бы пожелать, чтобы ее никогда больше не видели в угрожающей позиции. Во всяком случае, эмиграция совершила ошибку, но не провинность: ее самая большая часть верила, что следует [законам] чести.

Numen abire jubet; prohibent discedere leges.[251]

Бог должен здесь одолеть.

Можно было бы еще много порассуждать по этому поводу, но ограничимся тем, что фактически очевидно. Эмигранты не могут [сделать] ничего; следовало бы даже добавить, что они суть никто. Ибо каждодневно их число уменьшается, и не по воле правительства, а согласно тому неизменному закону французской Революции, который требует, чтобы все происходило вопреки людям и вопреки всем вероятностям.

Затянувшиеся несчастья смягчили эмигрантов; с каждым днем они сближаются с согражданами; горечь исчезает; и с той, и с другой стороны начинают вновь вспоминать об общей родине; рука протягивается к (стр.165 >) руке и даже на поле брани брат узнает брата. Странное смешение,[252] с некоторых пор наблюдаемое нами, совершенно не имеет видимых причин, ибо законы остаются теми же; но оно тем не менее все-таки реально. Так, установлено, что эмигранты по своей численности ничего из себя не представляют; что они — ничто по силе и что вскоре они станут ничем по ненависти.

Что же касается более сильных страстей горстки людей, то на них можно не обращать внимания.

Но есть еще одно важное соображение, о котором я не должен был бы умолчать. Обычно ссылаются на некоторые неосторожные высказывания, вырвавшиеся из уст людей молодых, опрометчивых или ожесточенных несчастиями, чтобы пугать Французов их возвращением. Если, возражая, мне будут делать такие допущения, я соглашусь, что эти высказывания действительно возвещают о твердых намерениях: но верится ли в то, что они были бы в состоянии осуществиться после восстановления Монархии. Тот, кто в это поверил, сильно ошибся бы. В час, когда будет восстановлено законное правление, у таких людей достанет сил лишь для повиновения. Анархия нуждается в мести; порядок строжайше исключает ее; человек, который в указанный час будет единственно твердить о наказании, окажется перед обстоятельствами, принуждающими его желать лишь того, чего требует закон; и даже ради собственных интересов он будет миролюбивым гражданином, оставляя отмщение правосудию. Всегда обманываются одним и тем же софизмом: если какая-то партия в пору своего господства свирепствовала, значит, противостоящая ей партия тоже (стр.166 >) будет свирепствовать, когда возьмет верх. Нет ничего более ложного. Прежде всего, этот софизм предполагает наличие одинакового числа пороков у обеих сторон; но это совершенно не так. Не настаивая особенно на добродетелях роялистов, по крайней мере я уверен, что меня поддержат все добропорядочные люди на свете, если я просто скажу: этих добродетелей на стороне Республики меньше. К тому же сами по себе пристрастия без добродетелей убедят Францию, что она не может претерпеть от роялистов ничего подобного тому, что ей пришлось испытать от их врагов.