Эта моя книга, содержащая в себе произведения самого последнего времени, не представляет собой собрания отдельных, закрепленных в образы, разрозненных и самостоятельных лирических переживаний.

Во всей своей тройственной последовательности книга «Stigmata», на что намекает и самое название книги, является символическим изображением цельного мистического пути. Само собой очевидно, что самые главные основания и самые заветные субъективные устремления (пафос) автора ее касаются области, лежащей глубже так называемого «чистого искусства». Чисто художественная задача этой книги заключается в нахождении символической формы воплощения того, что рождалось в душе не непосредственно из художественного созерцания, а из религиозного искания. 

Появление такой книги едва ли может озадачить или удивить именно в настоящее время.

Кризис современного символизма, уже приходящий к концу, является с самого начала лишь распадом так называемого эстетизма, т. е. того полуромантического, полудекадентического миросозерцания, которое, опираясь на иллюзию самоценности искусства и на ложный догмат аморализма, пыталось отождествить себя со всей областью символизма, с первых же шагов развития таившего в своих недрах неугасимый, священный огонь религиозного возрождения и великую идею синтетического искусства будущего, которое одно будет способно дать всей распадающейся нашей культуре безусловную религиозную санкцию и пробудить больную душу нашей расы к новому творчеству. Это обращение от эстетического иллюзионизма к мистицизму, говоря совершенно точно,— к христианству, внутри «современного символизма» является, быть может, самым существенным симптомом его развития, от Верлена и Гюисманса и до Роденбаха и Рильке. На этом пути неизбежно символизм приходит в интимную связь с священной символикой католицизма, над которой склоняется светлая тень величайшего из поэтов с его потрясающим благословением, тень Данте.

Эллис

И ты, ослепшая от слез,

упала на пути,

и подошел к тебе Христос

и молвил: «Все прости!».

И кротко улыбнулся Он,

и улыбнулась ты,

и тихий свет и тихий сон

облек твои черты.

Душа, как келья, убрана,

светла, проста, чиста

и вся навек озарена

улыбкою Христа.

Там за окном звенит пчела.

качается сирень,

там за окном и свет и мгла,

а в келье вечный День...

И я бродил по всем путям,

и я ослеп от слез,

но не предстал моим очам

с улыбкою Христос.

И был мой горький путь — позор,

безумие и страсть.

И вот теперь пришел, как вор,

к твоим ногам упасть.

И вот иду на голос Дня

в твой дом, как в Божий дом...

«О, Боже, помяни меня

во Царствии Твоем!»

Кто это в сердце мне смотрит сквозь дым

взором и пламенным, и золотым,

саваном лик свой окутав седым?

Кто это льнет и маня, и клоня,

кто безобразные лики огня,

вдруг ускользнув, обратил на меня?

Под мановеньем незримым Врага

святость родного презрев очага,

кажет огонь языки и рога.

Пышет мне в очи и очи мне ест.

ржавчиной кроет пылающий Крест,

гасит мерцания меркнущих звезд.

Кто это вырос, качаясь в дыму,

горькую песню заводит про тьму,

сонную душу уводит в тюрьму?

Вот покачнулся, взметнулся, и вот

снова сплошною стеною плывет

снова плывет, и поет, и зовет...

Вижу, рога наклонились к рогам,

вспыхнувший пеплом распался Лингам,

тени, дрожа, побежали к ногам.

Внятно мне все и понятно в бреду,

знаю, что был я когда-то в Аду,

знаю и светлого знаменья жду.

Нерукотворным Крестом осенен,

облаком черным на миг затенен,

знаю я, знаю, что дым — только сон!

Вот расступается дыма стена,

в Крест сочетаясь, встают пламена.

вечная Роза над ним зажжена.

Сердце — лампада, а руки, как сталь,

призраки Ада уносятся в даль,

вихрем мне пламенный шепот: «Грааль!»

В белого дым превратился коня,

и на руках и ногах у меня

отпечатлились стигматы огня!

I

Е vederai color che son contend

nel foco, perche speran di venire,

quando che sia, a Ie beate genti.

A Ie quae poi se tu vorrai salire,

anima fia a do piu di me degna...

  Dante. La Divina Commedia.

  Inferno (canto I, 118-122).1

_________

Ты узришь тех, что в сонме осужденных

 Средь пламени хранят душевный мир,

 Тая надежду быть в краю блаженных:

 Твои стопы направить в лучший мир

 К тебе придет в тот час душа иная.

 Достойная...

  Данте. Божественная комедия.

  Ад (песнь I. 118-122).

Безумие, как черный монолит,

ниспав с небес, воздвиглось саркофагом,

деревьев строй подобен спящим магам,

луны ущербной трепетом облит.

Здесь вечный мрак с молчаньем вечным слит;

с опущенным забралом, с черным стягом,

здесь бродит Смерть неумолимым шагом,

как часовой среди беззвучных плит.

Здесь тени тех, кто небо оскорбил

богохуленьем замыслов безмерных,

кто, чужд земли видений эфемерных,

Зла паладином безупречным был;

здесь души тех, что сохранили строго

безумный лик отвергнутого Бога.

«Восстань! Сюда, сюда ко мне!

Прагрешница и Роза ада!»

Клингзор. «Парсифаль» Р. Вагнера.

Молюсь тебе, святая Роза ада,

лик демона твой каждый лепесток,

ты пламени кружащийся поток,

ты, Куидри, Иезавель, Иродиада!

Мечта де Рэ, Бодлера и де Сада,

ты зажжена, чудовищный цветок,

едва в песках земли иссякнул ток

утех невинных сказочного сада!

Ты — Лотоса отверженный двойник,

кто понял твой кощунственный язык,

тот исказит навеки лик Господний.

лобзая жадно твой багровый лик,

в твоих огнях сгорая каждый миг,

о, Роза ада, Солнце Преисподней!

Страшно!.. Колокол проклятый

мир оплакал и затих.

Ты со мной, во мне, Распятый,

Царь, Господь и мой Жених!

Тайно в сумрак тихой кельи

сходишь Ты, лучи струя,

в четках, черном ожерелье

пред Тобой невеста я.

Я, склонясь, оцепенела,

лучезарен лик святой,

но, как дым. прозрачно тело.

и ужасен крест пустой.

Я невеста и вдовица,

дочь Твоя и сирота,

и незыблема гробница,

как подножие Креста.

Я шепчу мольбы Франциска.

чтоб зажегся, наконец.

ярче солнечного диска

надо мною Твой венец.

Веки красны, губы смяты,

но мольба звучит смелей,

возрасти на мне стигматы,

розы крови без стеблей!

......................

То не я ль брела с волхвами

за пророческой звездой,

колыбель кропя слезами

возле Матери Святой?

То не я ли ветвь маслины

над Тобою подняла,

волосами Магдалины,

плача, ноги обвила?

В день суда и бичеванья

(иль, неверный, Ты забыл?)

Я простерлась без дыханья,

вся в крови, без слов, без сил.

То не я ли пеленала

пеленами плоть Христа,

и, рыдая, лобызала

руки, ноги и уста?

Там, в саду, где скрыл терновник

вход пещерный, словно сон,