Рыцарь, я тебе не верю!

Пламень сердца скрыт бронею,

и твоей перчатки страшно

мне холодное пожатье.

Страшен мне твой крест железный —

рукоять меча стального,

речь сквозь черное забрало...

Я тебе не верю, Рыцарь!

Рыцарь, страшны мне рассказы

про зверей и великанов,

страшны мне святые гимны,

что поют самосожженье.

Рыцарь, Рыцарь, будь мне братом!

опусти свой щит тяжелый,

подними свое забрало

и сойди с коня на землю!

Рыцарь, я не королева,

не волшебница, не фея!

Видишь, выплаканы очи

и безжизненны ланиты!

Знаешь, вещий сон мне снился,

(я была почти ребенком),

говорят, что сны от Бога,

был то сон, была то правда?

Как-то я порой вечерней

под окном одна грустила,

вдруг в окне предстал мне Рыцарь,

чудный рыцарь, Рыцарь Белый.

Трижды он позвал: «Мария!»

и исчез, а я не знала,

то мое ль он назвал имя,

или Деву Пресвятую!

Мне одежду лобызая,

он исчез во мраке ночи.

только там на дальнем небе

сорвалась звезда большая!

И во мне звучит немолчно

с этих пор призыв «Мария!»

Говорят, что сны от Бога,

был то сон, была то правда?

Я с тех пор, как неживая,

я не плачу пред Мадонной;

на Ее груди Младенец,

я же вовсе одинока.

Будь мне братом, милый Рыцарь!

О, сойди ко мне на землю,

чтоб остаток дней могла я

на груди твоей проплакать.

(Три сонета)

I.

Под строгим куполом, обнявшись, облака

легли задумчивой, готическою аркой,

как красный взгляд лампад, застенчиво-неяркий

дрожит вечерний луч, лиясь издалека.

Тогда в священные вступаю я века;

как мрамор строгих плит, кропя слезою жаркой

страницы белые, я плачу над Петраркой,

и в целом мире мне лишь ты одна близка!

Как гордо высятся божественные строки,

где буква каждая безгрешна и стройна.

Проносятся в душе блаженно-одинокой

два белых Ангела: Любовь и Тишина;

и милый образ твой, и близкий и далекий;

мне улыбается с узорного окна.

II.

Но жизни шум, как режущий свисток,

как в улье гул жужжаний перекрестный,

бессмысленный, глухой, разноголосный

смывает все, уносит, как поток.

Раздроблены ступени строгих строк,

и вновь кругом воздвигнут мир несносный

громадою незыблемой и косной,

уныло-скуп, бессмысленно-жесток.

Разорваны видений вереницы,

вот закачался и распался храм;

но сердцу верится, что где-то там,

где спят веков священные гробницы,

еще плывет и тает фимиам,

и шелестят безгрешные страницы.

III.

Как цепкий плющ церковную ограду,

моя душа, обвив мечту свою,

не отдает ее небытию,

хоть рвется тщетно превозмочь преграду.

Нельзя продлить небесную отраду,

прильнуть насильно к райскому ручью...

мятежный дух я смерти предаю,

вторгаясь в Рай, я стану ближе к Аду!

Вот из-под ног уходит мрамор плит,

и за колонной рушится колонна,

и свод разъят... Лишь образ Твой, Мадонна,

немеркнущим сиянием залит,

лишь перед Ним сквозь мрак и клубы дыма

Любовь и Смерть горят неугасимо!

Вчера в тени собора Santa Croce

мне некий муж торжественно предстал.

но в мир иной его глядели очи,

туда, где сумрак строгий сочетал

в один узор все арки и колонны,

и про себя молитву он шептал.

«Что ищешь здесь! — спросил я изумленный,—

что в наш собор дух скорбный привело!» —

к пришельцу взор склоняя благосклонный.

А он молчал, как прежде, но чело

и очи были к куполу подъяты.

в нем странно все страшило и влекло,

и свой вопрос я повторил трикраты,

и скорбный взор он тихо опустил,

и трепетом мы были все объяты,

и волосы мне ветр пошевелил.

Казалось мне, на нем горит порфира,

но он с улыбкой вдруг проговорил:

«Брат, я устал и ныне жажду мира!»

Заветы попраны, нарушены законы,

забыты все тропы,

и каждый миг острей Твоей святой короны

терновые шипы.

Мы все у ног Твоих, как жадные солдаты,

добычу рвем, рыча:

Твой Крест качается, и над Тобой, Распятый,

ни одного луча.

Мы испытующе глядим в немые очи

живому мертвецу.

нас не повергнет ниц в безмолвьи вечной ночи

Твой страшный вопль к Отцу.

Как рог заблудших псов зовет во мраке леса,

и нас зовет труба,

вот стены дрогнули, разодрана завеса,

вскрываются гроба.

Спасенья нет нигде, и нет нигде надежды!

Лишь Ты Одна тиха

перед Его Крестом за нас склоняешь вежды,

не знавшие греха!

Коран, глава XCVII. Дана в Мекке.— 5 стихов.

Во имя Бога милостивого и милосердного.

1. Мы низвели Коран в святую ночь Алькадра.

2. Кто изъяснит тебе, что значит ночь Алькадра.

3. Несчетных месяцев длиннее ночь Алькадра.

4. И Дух и Ангелы нисходят в ночь Алькадра,

    Чтоб на год разрешить в ту ночь дела Вселенной.

5. И до зари лишь мир царит всю ночь Алькадра.

Воззвав к Пророку, я упал с верблюда

и захрипел, во рту хрустел песок,

жгла грудь его расплавленная груда,

и. как змея, мне луч сосал висок.

Я был самума злей для каравана,

лукав и жаден, как ночной шакал,

но перед каждой буквой Ал-Корана

я, как дитя, послушно поникал.

Собачья смерть настигла бедуина,

а там вдали уж розовел Восток,

и, как струи из длинного кувшина,

на грудь излился свежий ветерок.

Я падаю иль я влеком крылами?

То поздняя иль ранняя пора?..

Но льется даль широкими волнами,

вся, как хиджаб расшитого шатра.

И вдруг сбылось речение Пророка;

мой знойный взор окутал вечный День,

и аромат, и пение потока,

и ласки жен, и сладостная тень.

Hie situs est Faefon, currus auriga patem.

Quern si поп tenuil, magnum famen excidif ausus!..

     Ovid.

I.

Отец! Ты клялся мне Стигийскою волной!

И клятвы нет страшней!.. В тот час, когда Денница

врата пурпурные раскроет предо мной,

пускай меня помчит златая колесница,

и пусть венец твоих пылающих лучей

зажжется молнией над головой моей!..

Отец, ты клялся мне подземными тенями

и Летой хладною, и клятвы нет страшней!..

О, дай мне овладеть крылатыми конями

и колесницею волшебною твоей!..

Теперь поверю я опять словам Климены,

что Феб — родитель мой, поверю без измены.

О, лучезарный бог! Твой бесконечный свет

весь мир, холодный мир, спешит согреть собою!..

Не хмурь бровей словам ребяческим в ответ

и не качай своей сверкающей главою!

Когда бы страшный путь и Зевс свершить не мог,

я все ж молю тебя, о лучезарный бог!..

Мечтой безумною мой разум окрылился...

Быть может, я прошу о гибели своей!..

Я с пламенной мольбой перед тобой склонился:

дай колесницу мне и огненных коней!..

Увы!.. с тех пор, как в грудь проникнул яд сомненья,