Несомненно, что наличие суждений характеризует высокоразвитое сознание, однако для меня не является убедительным соображение, что именно высокоразвитое сознание следует сделать областью применения своих интеллектуальных сил. Вполне можно игнорировать это сознание или же быть причастным ему вовсе не на пределе своих сил. Думаю, что так веду себя не я один, а многие. Многие строят суждения, но далеко не все связывают свои надежды с их истинностью. Несомненно, что человек это не животное, производящее суждения так, что в том, что ему кажется истинным он не может усомниться, хотя некоторые фанатики напоминают таких животных. Полагаю, что можно встретить людей, кроме меня, которых можно убедить в том, что этот сахар не бел, солнце не является причиной дневного света и пр. Я во всяком случае готов быть убежденным в этом и софисты никогда не вызывали во мне сократического раздражения. Я не связываю своих надежд на счастье с суждениями. У меня они есть, но я не очень-то дорожу ими. Я готов признать, что это ценные предметы, но отнюдь не драгоценности, с которыми следует обращаться с предельной философской тщательностью. Если софист пытается убедить меня в том, что ценность того или иного моего суждения не абсолютна, то он имеет чрезвычайно искаженное представление о моем отношении к суждению. Ему кажется, что я дорожу ими более, чем это есть на самом деле. Будь все как я, софистика навряд ли могла зародиться, ибо она зародилась в среде тех, суждения которых подкреплены большой верой, которой во мне мало. Моя вера, мои силы отданы инструкциям, которые представляют собой особый философский предмет, на котором очень многие не могут сосредоточиться погрязнув в высокоразвитом сознании, в сутолоке суждений, ценность которых спекулятивно завышена, чему послужили многие философы, сделав суждения своим первым предметом. Я убежден, что для дикаря суждения не первые предметы, а я хочу остаться немного дикарем. Я убежден также в том, что первые предметы для дикаря инструкции. Небольшой парадокс состоит в том, что это также суждение. Я был бы искренне обрадован, если кто-нибудь взялся бы в этом месте со мной спорить, но не банально, т. е. оспаривая содержание моего суждения, а скорее альтруистически – просто из-за раздражения, которое вызывает в нем всякое суждение. Этот полудикарь, раздраженный суждениями вообще – вот кто мог бы составить мне прекрасную компанию. Поэтому думаю, что в отличие от Сократа, я легко ужился бы с софистами и, честно говоря, искренне симпатизирую им по тому общему соображению, что вижу в суждении признаки высокоразвитой интеллектуальной личности, но отношусь к этому развитию скорей как к игре и свободе. Суждения интеллектуальны и прекрасны, но мне кажется, что с суждениями мы заходим слишком далеко. Они не столь уж насущны, как некоторым кажется, во всяком случае это далеко не первые предметы для сознания. Нет доказательства тому, что они последний и высший его предмет, просто они в моде. Возможно, это самое эффектное из украшений жизнедеятельности, во мне же живет дикарь у которого они вызывают раздражение и который во всем сомневается. Если бы этот дикарь выбирал себе кутюрье, то, возможно, выбрал бы Протагора, а не Сократа.

Эта утрата интереса к суждению, отсутствие сократического азарта в его отношении не новы. Подобный взгляд на суждение является бихевиористским.

Я говорил о существительных, я говорил о глаголах, я высказался критически о суждении не представив вниманию читателя, пожалуй, самую авторитетную точку зрения среди философов, а именно ту, согласно которой существуют прилагательные. Гегель где-то обмолвился, что субстанцию он рассматривает главным образом как предикат. Беркли утверждал, что когда он говорит о предмете, что предмет плотен, протяжен, то он не мыслит себе ничего кроме этих «плотен» и «протяжен». Более всего усилий на обоснование этого затратил Платон, утверждая, что «справедливое», «благое», «горячее», «холодное» существуют. То, что они существуют сами по себе, вне нашего восприятия я опущу. Важно, что существуют прилагательные. Повторюсь, что эта позиция – самая авторитетная среди философов, которой уделено более всего внимания: знакомясь с философией, вы будете главным образом замечать, что с вами говорят главным образом о прилагательных. Интересующий меня предмет, который я собираюсь представить вашему вниманию, как Платон представил прилагательные, это сочетание глаголов и существительных, которые я называю инструкциями. Платон сделал прилагательные актуальными для внимания (например, у глаголов не было такого своего поэта), однако факт сознания в том, что в философии имеются непосредственно представления о прилагательном и о суждении. В логике прилагательные употребляются как предикаты некоторых субъектов. К чему сводится рассуждение о прилагательном у Платона? К суждениям. Философское сознание то, которое мыслит себе связь субъект-предикат. Эта связь однозначна как в аналитическом, так и в синтетическом суждении. В этом смысле революцию производит специальная наука – физиология. Физиологи имеют дело с принципиально иной связью – не связью прилагательного и существительного, которой были стеснены все философы, а связью прилагательного и глагола или связью существительного и глагола. Физиологи не чувствуют здесь разницы. Павлов, подсовывая собаке кусок мяса не разбирается в точности, что же именно производит реакцию – кусок мяса или же его свойства, т. е. нельзя ли его заменить предметом с теми же свойствами. А между тем для исследования это могло бы иметь огромное значение. Так, спрашивается, будет ли собака реагировать на мясо, если до этого ей подсунули искусственно изготовленный несъедобный предмет, который только химическим путем вызывал в собаке ощущения мяса? Не можем ли мы запутать собаку и разучить ее есть мясо? В лице физиологов наука позволила себе стать непопулярной. Философы, чтобы они о себе не говорили, слишком стремились к популярности и поэтому все, к чему в конечном счете приходили, сводилось к банальной связи существительного и прилагательного, сводилось к ясности, к традиционности. Физиологи более философов отдалились от традиционных языков и сделали своим предметом то, что непонятно, а может быть и неприятно толпе. Описать деятельность физиологов точнее всего можно сославшись на связь прилагательного (или суммы прилагательных, то, что психологи называют ситуацией) и глагола, т. е. такую связь, которая в традиционных языках практически не развита. Это само по себе наводит на размышления. Физиологи имеют дело с нетрадиционным для языка синтезом, который в своих терминах называют синтезом стимула и реакции. Скажу, что инструкция – еще более неуклюжее представление о действительности и самое проблематическое. Сеченов, описывая рефлексы, пишет о нервной даме, которая вздрагивает от внезапного шума. Речь идет о стимуле и реакции. Физиологи, рассматривая предметы как стимулы, которые рассматриваются только в связи с реакциями и эту связь рассматривая как рефлекс, не имеют представления о более сложной интерпритации происходящего, об инструкции. Представление же об инструкции подскажет, что нервная дама не только вздрагивает и не только устанавливает причину шума, а именно то, что шум произошел из-за того, что захлопнулась дверь. Физиологи не знают инструкций, поскольку то, что они исследуют, описывается связкой прилагательное-глагол, а именно представляет собой чисто субъективный процесс. Павловская собака вырабатывает слюну не на мясо, а на признаки мяса. То же самое представляет собой и нервная дама, которая вздрагивает от внезапного шума. («Шум», хотя это и существительное, по существу является некоторым прилагательным, это объективированное прилагательное. Это свойство, а не предмет. Существо происходящего то, что «дверь шумит» и «шумит» это прилагательное. В рефлексе мы нацелены именно на него). То, что с ней происходит, рефлекс, но далеко не инструкция. Инструкция описывается в языке через связь глагола и существительного, т. е. предполагает в себе то, что дама осознает, что внезапный шум, от которого она вздрагивает, есть захлопнувшаяся дверь. Инструкция предполагает то, что определенным для сознания является некоторый объект, в соответствие которому ставится другой объект или хотя бы производится некоторое изменение этого объекта-аргумента. Значением инструкции «вздрагивать от захлопнувшейся двери» будет то, что дама встанет, подойдет к двери, откроет ее и закрепит так, чтобы она не захлопнулась впредь. Вот что я называю инструкцией. Это отличает меня от философов, которые выносят суждения, что «шум вызван тем, что захлопнулась дверь» и от физиологов, которых интересует то, что дама вздрагивает от шума. Описание инструкции будет приблизительно следующим: «вздрогнув от внезапно захлопнувшейся двери и опасаясь, что это беспокойство повторится, дама встала, подошла в двери и закрепила ее». Этот словесный отчет о функционировании я предлагаю вашему вниманию. В пределах инструкции возникает некоторое сложное соответствие: дверь, шнурок, которым дверь крепится, крючок в стене, возникает устройство, нечто, которое вообще говоря хотелось бы как-то назвать.