Он походя бросил осеннюю фразочку о том, как быстро проходят дни, точно они куда-то проваливаются – так легче казалось узнать о существенном.

– А, кстати, кем вы, Ксаночка, будете?

Она сказала:

– А кем дадут.

Он понял, что тема эта больная, но все же осторожно спросил, чем занята она сейчас.

Она сказала – ничем особенным и говорить об этом скучно. Ушла с одной дурацкой работы, ищет другую, а чем она лучше? Похаживает в вечернюю школу, “нерегулярно”, никак не развяжется, да если и кончит

– толк невелик. Проще сказать, тоска зеленая.

– Здесь у меня нет перспективы.

– В Москву не стремитесь?

Она поморщилась.

– Нет, не стремлюсь. Что мне там делать? Таких, как я, там рупь за ведро.

Греков покачал головой.

– Не ваши слова.

– А чьи же еще?

– Не ваши. Вы себе цену знаете.

Она сказала:

– Знаю, конечно. Думаете, совсем беспородная? Я, Жека, профессорская дочь. Что, не похожа?

– Ну почему же? – пробормотал он неуверенно.

– Не притворяйтесь, вежливый Жека, – сказала Ксана. – Я не похожа. И никаких переживаний. Мать – медсестра, а папа – профессор.

Женечка Греков сказал:

– Я понял. Житейское дело. Служебный роман.

– Нет, Жекочка, вы не угадали. Он был археолог, в земле копался. Он находился в командировке, совсем как вы, и поймал здесь вирус. А может быть, вирус его поймал. В общем, лежал профессор в больничке и в благодарность за заботу взял да слепил медсестре ребеночка. Тут и командировка кончилась.

– Вы, что же, с ним после не познакомились?

Она, словно нехотя, сказала:

– Мать у меня гордая женщина. А я – в нее. Но, может, когда-нибудь… Охота сказать ему два словечка.

Она коснулась пальцем горбинки и неожиданно рассмеялась:

– На память оставил.

Греков сказал:

– А вам – к лицу.

– На самом деле?

– Профиль маркизы.

– Спасибо, Жекочка. Очень вы вежливый. Удивительно даже – с такой вашей вежливостью и целы еще.

– Я – друг народа, – сказал он, стараясь попасть ей в тон. – Ему на меня обижаться не за что.

Она снисходительно протянула:

– С народом дружбу вести нельзя. Народ у нас щетинкой зарос. И по характеру – недоверчивый. Поэтому, Жека, не расслабляйтесь.

– А вы – суровая.

– Я – внимательная.

Он так и не сумел разобраться – сочувствует или остерегает?

– Мы уже близко. Не устали? – спросила Ксана.

– Совсем не устал.

Унылое пространство иссякло. Теперь их с обеих сторон обступали высокорослые дома пыльного охряного цвета.

– Микрорайон, – сказала Ксана, – здесь больше заводские живут.

– Скучно им, должно быть, тут жить, – буркнул, не удержавшись,

Женечка. – Хоть бы покрасили эти стены.

– Где же им жить? – откликнулась Ксана. – Если завод и кормит и поит.

И вновь усмехнулась:

– Больше поит.

Справа возник тощий лесок.

– Вот и зеленое наконец, – обрадованно заметил Греков.

Она улыбнулась:

– По лесу соскучились? Это наш Минаевский лес. В Заречье, где вы вчера прогуливались, – Казачий, а с этого краю – Минаевский.

Напомнила, что за ним послеживают. Народ у нас щетинкой зарос. Не расслабляйтесь, совет по делу.

Однако он скрыл свою досаду. Лишь показал глазами на лес:

– Мало чего от него осталось.

Она согласилась:

– Уж это точно. Всего ощипали, как повар – птицу. Привыкли хватать что рядом лежит. Вода и деревья умнее нас. Чувствуют, что беда приближается. Шла я недавно по бережку. Ветла-великанша жмется к реке просто изо всех своих сил. Не потому, что в пойме разборчива, – она у воды защиты ищет. Боятся нас. Мы их напугали. И землю, и зверя, и волну.

То смутное, тоскливое чувство, которое поселила дорога, теперь переросло в раздражение. Лес-то могли бы и пощадить! Еще одной тайной стало меньше. Поставили коробки домов, на островках, среди узких просек жмутся березки и старые липы, словно оставленные случайно, по чьей-то забывчивости и недосмотру. На дальней опушке

Греков увидел вытянутое одноэтажное здание, чем-то похожее на ангар.

К нему примыкало плохо ухоженное, кочковатое футбольное поле с воротами без положенных сеток.

Женечка снова не удержался:

– И что, здесь играют?

Ксана сказала:

– Конечно, играют. Желающих много.

– А что там за дом?

– Это спортбаза. Туда нам и надо. Вот и пришли.

Женечка скучно оглядел сбитые по углам крылечки, точно зарывшиеся в песок, облупленные, немытые стены, изгвазданные всякой мазней.

Ксана, как будто что-то услышав, сухо сказала:

– Зато – свое.

Едва они отворили дверь, на них обрушился чей-то вопль. Греков не сразу сообразил, что это включенный магнитофон. Потом донесся ломкий басок:

– Гузном не верти. Вытянись в рыбку. Сколько же раз тебе говорить?

Женечка повернулся на голос. От шатких скрипучих половиц старательно отжимался подросток в застиранной майке с пятнами пота, в брюках, заправленных в ботинки, которые были перехвачены толстыми длинными шнурками. На вид ему было лет пятнадцать, может быть, даже годом меньше. Детские выпяченные губы, наголо выскобленная голова. Над ним возвышался хмурый атлет в черной рубашке, черных брюках, в ботинках, таких же, как у подростка, – они доходили почти до колен. Только шнурки на них были белые.

– Ровно теперь? – спросил подросток. Рваное сбитое дыхание делало его речь неразборчивой.

– Тепло, – небрежно бросил атлет. – Когда хорошо – не скажу, что плохо. Всё. Отпусти мослы на волю.

У магнитофона приплясывал и подпевал хрипевшему диску худенький румяный парнишка.

– Валька, выключи свою музыку, – крикнула Ксана. – Гости у нас.

– Ах, извините, – пропел паренек. Стрижка его была короткой, но озорные куделечки торчали, как редкие стебельки на только что выкошенной полянке. Узкий затылок был тщательно выбрит. Протягивая свою ладошку, представился:

– Валя.

Только сейчас Женечка понял, что это девушка. Валентина. Но удивляться ему было некогда – уже подошел, улыбаясь, Арефий.

– Добро пожаловать. Мы вас ждем.

Они пожали друг другу руки, крепко, как старые знакомые.

Вблизи, прислонясь спиною к брусьям, стоял высокий смуглый красавец.

Арефий сказал:

– Это Димон.

Глядя на стройного Димона, на серые строгие глаза с девичьим бархатистым оттенком, на узкие бедра, отменный торс, Греков досадовал про себя: “Зачем он, дурень, обрил свою голову? Уродует такую витрину! Один Арефий с нетронутой гривой”.

– Что слушаете? – спросил он вслух, взглянув на умолкший магнитофон.

– Бена Вебстера. Чайку не хотите?

– Пожалуй, нет.

Атлет усмехнулся:

– У нас он в почете. После занятий – всегда чаепитие. Закон.

Особенно – если штангу жмешь. Меня Матвеем зовут. А вас?

Греков отметил про себя: голос по сей день не устоялся. Не соответствует его статям. Словно сбивается на фальцет. И тоже назвал себя:

– Евгений.

Приблизился насупленный отрок. Уже не в майке – в черной рубашке.

Его безволосая голова смахивала на острый камешек, а уши топырились по-щенячьи.

– Толик, – сказал он.

– Руки помыл? – осведомился Матвей с подозрением.

– Не маленький, – обиделся Толик.

Арефий хозяйски сказал:

– Присаживайтесь. Не Лужники, но зато – свое.

“Свое”. Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:

– Вам отдали в собственность?

– Фактически, – рассмеялся Арефий. – Пока Димон на правах коменданта.

– Базу поставили на ремонт. Начали – бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, – сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. – Народ здесь активный больше, чем надо.

– Мы вас хотели в кафе пригласить, – сказал Арефий. – Но передумали.

И хорошо, что передумали.

– В кафе получилось Ге Ка Че Пе, – грустно вздохнула Валентина.

Ксана недовольно сказала:

– Ты говори с ним по-человечески.

– Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.