Ему послышалась в Ксанином голосе какая-то странная интонация, но он не сумел ее определить.

Она шепнула:

– Передохнул?

И плотно прильнула к его плечу.

Они стояли у подоконника, нагие, прижавшиеся друг к другу. Лишь в нескольких кварталах от них в чаду догорал обреченный дом, все яростнее пылало небо, и пламя освещало их лица.

Когда он направлялся к киоску, вдруг усмехнулся и подумал: “Быт начинается с традиций. Выразимся попроще – с привычек”. Стало быть, у него возникает подобие быта в городе О. Ежедневный ритуал у киоска. И тут же вспомнил, что день – воскресный, киоск, разумеется, закрыт.

Однако киоскер был на месте. Он перелистывал журнал с красавицей на цветной обложке. Женечка Греков поздоровался.

– Я-то решил, что вы отдыхаете совместно с остальным населением.

Светлые слюдяные глаза выразили готовность к подвигу.

– Ну что вы… частное предприятие всегда на посту, не знает отдыха.

Как в цирке – сегодня и ежедневно. Не то что пресса. Есть только вчерашние. Возьмете журнальчик “Мари-Клер”?

– Возьму “Мари-Клер”. Поддержим коммерцию.

– А новость я вам даром скажу, – пропел заливистый тенорок. – У евреев синагога сгорела.

Он разъяснил, что дом был ветхий, дышал на ладан – и рассмеялся.

Сопряжение синагоги с ладаном, видимо, показалось забавным.

Мужчина, который стоял за Грековым, негромко уточнил:

– Там сгорело правое крыло. И терраса. Дайте мне гелиевую ручку.

Греков сказал:

– У вас не соскучишься.

На сей раз память его сработала. Он уже узнал покупателя. Тот самый помятый мужичок с полуседыми куделечками, который попался ему на вокзале в утро прибытия в город О.

Не сговариваясь, они отошли в сторонку.

– Евгений Александрович, здравствуйте, – кивнул мужичок. – Я – майор

Сукнов. Обычно говорят: “Лучше поздно…”. На этот раз я так не скажу. Поздно может быть только хуже.

– Рад познакомиться, – сказал Греков.

– Викентий Максимович посулил, что вы дадите знать о себе.

– Все верно. В случае необходимости.

– Такая необходимость есть, – мрачно проговорил Сукнов. – Во всяком случае, у меня. Когда возвращаетесь?

– В скором будущем.

– Я не могу вам приказать, но убедительно советую и настоятельно прошу – уехать сегодня же. Не задерживаясь.

“Не обсуждается”, – вспомнил Женечка простуженный бас, хотя голос

Сукнова был совершенно другого регистра.

Он коротко заверил:

– Обдумаю.

– Думать здесь нечего, да и не о чем. Я бы на вас не наседал, если б был выбор. Но тут – без выбора. Викентий Максимович тоже просит. Я обещал ему стопудово, что с вас волосок не упадет. Поймите, Евгений

Александрович, у нас здесь – серьезная заваруха.

Куда серьезней! Как оказалось, нынче убили человека. Что ж это? Одно за другим. Народ и впрямь решил не застаиваться. Потренировать боеготовность. Иначе, не дай бог, она атрофируется. Тем более, зону не обойдешь.

Женечка вновь обругал свою память. Где же он видел то лицо? Не вспомнить. Обидно.

– Но поправимо, – хмуро утешил его Сукнов. – Так можно мне успокоить

Мамина?

– Будь по-вашему, – выдавил Греков.

Женечка вернулся в свой номер. Что ж, обсуждать действительно нечего. Просят не путаться под ногами. Просят слинять от греха подальше. В сущности, даже не просят – велят. Ему! Независимому журналисту! А между прочим, сам виноват. Нечего играть в эти игры.

Нечего прибегать к содействию.

Этот угрюмый майор с куделечками, похожий на пожилого Есенина, видимо, знает, что говорит. Не зря же от него исходил такой отчетливый сгусток тревоги. Греков стал медленно складывать сумку.

Что тебя держит? Нелепый вопрос. Дезертировать из города О.? В городе О. останется Ксана. Что с нею будет? Что ее ждет? Как это она ночью сказала, когда за окном полыхало небо? “Возможны разные варианты”! А он на беду свою – в тупике, где варианты невозможны.

Все то, что встало сейчас меж ними, не меньше того, что меж ними было. Должно быть, и больше. И выхода нет.

Но он понимал, что смириться не может. Бывший десантник навел здесь шороха. Неповоротливая Фемида, кряхтя, точно нехотя, зашевелилась.

Надо спасать мою идиотку. Дуреху, свихнувшуюся от обиды. Разбойницу с профилем маркизы.

Он снова отчетливо увидел, как – то ли с вызовом, то ли с угрозой – она медлительно раздувает свои высокомерные ноздри, и ощутил, как медной клешнею берет его за глотку тоска и в плотный ком сжимается воздух.

“Как же мне быть?” – подумал он горестно. Еще один миг – и он задохнется.

В дверь постучали.

Он произнес каким-то чужим, засбоившим голосом:

– Войдите.

Она отворила дверь. Остановилась на пороге. Бессменный зеленый свитерок. “А небогат ее гардероб”, – подумал он с подавленным вздохом.

Но эта мимоходная мысль мгновенно растворилась, ушла, а чувство, пришедшее вместо нее, он не сумел бы определить – смятение, тревога и счастье. Хотелось мальчишески к ней рвануться, но нечто тягостное и темное, злое предчувствие беды его удержало и не пустило.

– Ксанка, – пробормотал он, – Ксанка…

Она шагнула с порога в номер, уже переставший быть привалом.

– Сваливаешь? – едва усмехнувшись, глазами показала на сумку.

Потом нараспев сказала – пропела:

– Мой ненаглядный улетает, ровно журавлик в Аринин день.

Он еле слышно сказал:

– Обстоятельства… я тут все голову ломаю, где бы тебя найти, где ты есть…

Она спросила:

– Помочь уложиться?

– Зачем?

– Так уж водится, сладкий мой Жекочка. Бабы всегда мужиков собирают.

– Спасибо. Дорога моя не дальняя. Я путешествую налегке.

И положив ей руки на плечи, глухо сказал:

– Уезжай и ты.

Она промолчала.

Он повторил:

– Слышала? Здесь тебе – не судьба.

Она прищурилась:

– Переживаешь? И что ты надыбал?

– Это неважно.

– Нет, распрекрасный Жекочка, важно, – вздохнула она. – Двоих порезали. И одного уже больше нет.

– Знаю. Как это произошло?

Она провела рукой по глазам, устало присела на алый диванчик.

– Само собой. Как все происходит. На поле у базы, где мы с тобой были, вьетнамцы затеяли футбол. А наши от этого завелись. Сначала только смех разбирал – одни матерятся на всю железку, другие чирикают, как воробышки. А уж потом – все по-серьезному.

– С чего ж они завелись? В чем дело? – Он чувствовал, как на него накатывает унылая бессильная ярость.

– “В чем дело…” – протянула она. – Дело не вчера началось. Не завтра закончится. “В чем дело”… Матвей говорит: плохо играли.

– Находчивый парень, – буркнул Греков.

Неведомо откуда донесся вьетнамский щебет, знакомый мат. Он сразу увидел перед собою – резко, как на цветной фотографии, – поле с воротами без сетки, больше похожее на огород, редкую травку, пыльный мяч. Увидел два маленьких сжавшихся тела. Одно из них еще жалко корчится, другое затихло, будто истаяло. Последний футбол, недолгая радость.

– Толику тоже сильно досталось. Уж точно – всякое лихо скоро. Мы его оттуда забрали, пока лягаши не подошли. Димон говорит: “Держись сколько можешь”. А он спрашивает, уж голоса нет: “Я белые шнурки заслужил?”. Совсем пацаненок. Губы дрожат. Ты б видел… Ровно их мелом намазали.

Греков не успел удивиться ее материнским интонациям. Глаза ее вновь заледенели:

– Сопишь, будто тебе его жалко. Ты косоглазого жалеешь.

– Я всех жалею. Тебя – в особенности.

– Не надо. Я тебе говорила: жалости я не признаю.

Он взял ее за руку и произнес, едва ли слыша, что говорит. Знал лишь одно: что он ни скажет – бессмысленно и бесполезно.

– Поедешь со мной? Не пожалеешь.

Она окинула его взглядом, спросила с неприкрытой насмешкой:

– Спасаешь или замуж берешь?

– И то и другое.

Она вздохнула и медленно освободила руку.

– Нет, Жекочка. Я – из другой массы.