— Отнюдь нет. Уверен, что, наоборот, поможете. Видите ли, среди марок, присланных мне недавно, я увидел вот эту…

Президент взял со стола пинцет и с осторожностью подцепил за уголок одну из неприклеенных марок.

— Как вы думаете, что это такое? — спросил он.

Келли протянул руку к марке.

— Ни в коем случае, — с неподдельным ужасом вскричал президент. — Марку нельзя брать руками. Только пинцетом. А вот и лупа, если она вам понадобится.

Рузвельт подвинул ближе к краю стола большое увеличительное стекло в черной оправе и на длинной черной ручке.

Келли был смущен. Ожидая официального приема, он явился к президенту в темном костюме, в галстуке бабочкой и с большим толстым портфелем, набитым различными документами. Разговор о марках несколько выбил его из колеи. Тем не менее он взял пинцет с зажатой в нем маркой и сделал это с такой осторожностью, будто брал в руки бесценный бриллиант.

Келли не потребовалось никакой лупы. В пинцете была зажата выпущенная Временным правительством Керенского зубчатая марка. Она предназначалась для почтовых отправлений, но имела хождение и как денежный знак.

Переведя взгляд с марки на президента, Келли заметил, что тот смотрит на него с уважительно-напряженным, пожалуй, даже тревожным вниманием — взгляд коллекционера на эксперта, которому сейчас предстоит вынести свой приговор.

«Черт побери! — подумал Келли. — Неужели президент— по слухам, опытнейший коллекционер — не может сам определить, чем он обладает: истинной редкостью или расхожим почтовым знаком?!»

Но высказать это свое недоумение прямо в глаза президенту Келли, естественно, не посмел. Он вернул Рузвельту пинцет с маркой и сказал:

— Видите ли, господин президент, я думаю, что эта марка имеет скорее социально-историческое, чем филателистическое, значение.

— Как это следует понимать? — спросил президент, разжимая пинцет и кладя марку на альбомную страницу.

— Это русская марка, сэр. Ее можно было использовать по прямому назначению, а можно было и расплачиваться ею в магазине или на рынке. Ее стоимость — десять копеек.

— Это много? — спросил президент.

— Очень мало. Может быть, несколько центов в пересчете на реальные деньги. Впрочем, в условиях не только политического, но и экономического хаоса, который сопровождал революцию в России, реальную стоимость их денег определить очень трудно.

— Насколько мне известно, там были две революции, — заметил Рузвельт.

— Первую из них можно считать до некоторой степени закономерной. Но я имею в виду вторую революцию, большевистскую, поставившую Россию вне цивилизованного мира.

— А как вы относитесь к признанию современной России? — неожиданно спросил президент. — Насколько я слышал, вы настроены резко против этой страны?

— Господин президент, если хотите, я за признание. Но только после выполнения большевистским правительством ряда наших — то есть американских — требований. Как вы знаете, это правительство исповедует неприемлемую для нас коммунистическую идеологию.

— Стоп, Келли! — Рузвельт хлопнул ладонью по столу. — Значит, вы не любите коммунизм и боитесь его? Так? А я не люблю, но и не боюсь. Понимаете разницу? Кстати, вас не охватывал страх, когда вы оставались один в темной комнате? Ну… еще в детстве. Меня, например, никогда.

Рузвельт сделал паузу и постучал пинцетом по столу.

— Мы никогда не согласимся с коммунизмом как философией, — снова заговорил он. — Захват власти коммунистами в нашей стране я считаю совершенно невозможным. Особенно после успеха «Нового курса». Кстати, Келли, — иронически произнес Рузвельт, — если уж вы хотите чего-либо бояться, почему бы вам не обратить свой взгляд несколько западнее России?

— Вы имеете в виду, сэр…

— Вот именно. Хэрра Гитлера.

— Но пока он не больше чем трескучий барабанщик.

— Пока, Келли, пока!..

Некоторое время длилось молчание. Потом президент сказал:

— Коммунисты твердят о величии своей идеологии. Ну и пусть, история нас рассудит. Но хэрр Шикльгрубер, — кажется, таково подлинное имя того немецкого господина? — призывает в поход. С оружием в руках. Пока он называет это «дранг нах остен». А завтра? Кто знает, куда он решит обратить этот свой «дранг»?

— Я мог бы примириться с красной Россией, если бы… — начал Келли.

— Если бы она стала белой? — с усмешкой прервал его президент.

— Нет, так далеко я не захожу. Но считаю, что в обмен на наше признание нынешние правители России должны публично отказаться от своих мировых революционных целей. И главное — от деятельности, способствующей достижению этих целей.

— У вас есть факты, Келли?

— Само существование большевистской России является таким фактом, сэр! — воскликнул Келлн. — Однако вы, наверное, предпочитаете иметь дело с цифрами…

— Вы запаслись и цифрами? — спросил Рузвельт, и Келли не понял, чего больше в голосе президента — иронии или уважения.

Келли решил играть в открытую.

— Господин президент, — сказал он, — я чувствую, что русский вопрос вам не безразличен, Я понимаю, что вы пригласили меня, во-первых, потому, что сейчас временно отсутствует государственный секретарь и, во-вторых, потому, что Россия числится по моему отделу. Узнав о том, что вы меня вызываете, я, естественно, предположил, что может возникнуть речь о России, и взял с собой основные данные. Если вы разрешите?..

Келли сделал движение, чтобы открыть портфель.

— Конечно, Келли, меня в некоторой степени занимает Россия, — с деланным равнодушием сказал Рузвельт, — он не хотел, чтобы Келли понял, до какой степени его сейчас интересует эта страна. — Одному богу известно, что там происходит. Из газет и поступающих в Белый дом резолюций, обращений, призывов я могу, однако, извлечь два вывода. Первый: многих американцев привлекает мысль о признании России. Многих она приводит в ужас. Все это время я был занят нашими внутренними делами. Но время идет, и мне хотелось бы разобраться…

Даже сейчас, восстанавливая в памяти все это, Рузвельт не без удовольствия думал о том, как водил за нос Келли.

Только ли политические и религиозные убеждения делали этого человека непримиримым врагом признания России?

«Ищите женщину!» — обычно восклицают французы, пытаясь распутать какую-нибудь сложную интригу.

«Ищите деньги!» — могут в подобных случаях призывать американцы.

Рузвельт отлично понимал, что атмосферу антисоветизма создали не только религиозные проповеди, обрушивавшиеся на Америку со всех трибун и со страниц газет, и не только то, что Россия исповедовала коммунистические идеалы. Сюда следовало добавить и проблему так называемых царских долгов.

Продолжая играть роль объективного, беспристрастного судьи, Рузвельт внимательно слушал, как самоуверенный Келли, взявшийся поучать президента, доставал из своего портфеля одну за другой всевозможные справки, докладные записки, при этом непрестанно оперируя множеством цифр.

Он информировал президента, что общая сумма долговых претензий к России, удовлетворения которых требовал государственный департамент, превышала полмиллиарда долларов — именно на этой сумме настаивали банки и эмигранты-белогвардейцы, требовавшие игнорировать советский режим, пока тот не признает свои долги и кредитные сертификаты…

— Долги, конечно, надо возвращать, — прервав Келли, задумчиво сказал Рузвельт. — Кстати, во время войны нам задолжал по меньшей мере десяток стран. За поставки оружия, сырья и продовольствия. Верно? Сколько стран выплачивает эти долги?

— Две, — несколько смутившись, ответил Келли.

— Так, так, — сказал Рузвельт, снова постукивая пинцетом по полированной поверхности стола. — И еще один вопрос: не объявились ли в России такие нахалы, которым взбрело в голову потребовать от нас возмещения убытков за ущерб, нанесенный их стране нашими войсками в восемнадцатом и девятнадцатом году?

— Как будто нашлись, — с некоторой опаской ответил Келли, — но подобные претензии мы, конечно же, отвергаем. Может быть, господин президент…