О чем он мог говорить с Робертсом? Что он мог ему сказать? Произнести банальные слова утешения? Поблагодарить от имени Америки за отличную службу? И парень обопрется на эту благодарность, как на третий костыль? От хорошего, приподнятого настроения, только что владевшего Рузвельтом, не осталось и следа. Ему захотелось уйти от устремленных на него взглядов, скрыться, исчезнуть.

И тут он вспомнил, что на Пайн-Маунтин его ждет и наверняка беспокоится Люси.

Но президент не мог уехать, даже не сказав несчастному Робертсу нескольких дружеских слов, не пожав ему руку.

— Я сознаю, что кощунствую, Кевин, — тихо проговорил Рузвельт, — но мне никогда еще так не хотелось быть чудотворцем, как сейчас. Я сказал бы: «Брось свои костыли и иди!» Но я простой смертный. И единственное, что в моих силах, — это поблагодарить тебя за верную службу от имени тех, кому твое мужество помогло остаться в живых.

Кевин молчал.

— Ты слышишь меня? — спросил президент.

— Я-то слышу, — ответил Робертс. — Но ребята, что лежат в земле или на дне океана, уже никогда не услышат.

— За них отомстят те, кто будет и дальше штурмовать острова в Тихом океане.

— Штурмовать? — с горькой иронией переспросил Робертс. — Да, штурмовать будут. Но представляете ли вы себе, господин президент, сколько людей погибнет при этом? Сколько американских солдат и офицеров?

«Миллион жизней, — подумал Рузвельт. — Такую цифру называет Комитет начальников штабов».

— Не мы начали эту войну, Кевин. На нас напали, и ты это знаешь. А теперь… теперь у нас нет выхода.

— Он есть, сэр… — тихо сказал Робертс. — Уговорите русских помочь нам.

Точно молния ударила в сердце президента. «Что он, ясновидящий, что ли, этот несчастный парень? Что ответить ему? Что русские обязательно помогут? Что Сталин дал такое обещание? Но кто знает, выполнит ли он его теперь, когда американо-советские отношения явно ухудшились. И потом все это тайна, строжайшая государственная тайна».

— Сотни тысяч русских все еще гибнут в Европе, Кевин, — с глубокой печалью в голосе сказал Рузвельт. — Ведь и там война еще не закончилась… Но мы сделаем все… все…

Волнение сдавило ему горло.

…Немного успокоившись, президент повернулся к борту машины, у которого стоял Ирвин. Склонившись к доктору, президент тихо, почти шепотом спросил:

— Вы… вылечите его? Он будет здоров? Ведь это не врожденный органический дефект, это травма…

— Ранения в позвоночник очень опасны, сэр, — так же тихо ответил врач. — Конечно, мы приложим все силы…

Рузвельт резко повернулся к Робертсу и сказал:

— Они приложат все силы, Кевин, все силы!..

— Чтобы вылечить меня? — чуть кривя губы, спросил Роберте. — А тех, других? И тех, кому еще предстоит умереть?

— Верь, Кевин, мы сделаем все, — повторил Рузвельт. Ему хотелось сказать: «все, чтобы снова наладить отношения с русскими, все, чтобы они сдержали свое обещание», — именно этот смысл вкладывал он в слова утешения, с горечью осознавая, что без «расшифровки» они звучат как ни к чему не обязывающее сочувствие.

Но то ли Робертс понял, что в словах президента заключен скрытый смысл, то ли счел неудобным злоупотреблять его вниманием, но только он сказал:

— Спасибо, господин президент. Вы хороший человек. Я рассказал бы о нашей встрече моему отцу, но он погиб еще в той, первой войне…

И вдруг громко, точно уже не в силах сдерживаться, воскликнул:

— Будь они прокляты, эти войны!

Слова Робертса прозвучали, как заклинание, — столько горечи и страсти было в его голосе.

Затем он повернулся на своих костылях — поворот отдаленно напоминал строевой — и, ковыляя, скрылся в толпе.

В этот момент Рузвельт услышал голос Рилли:

— Вам пора ехать, мистер президент!

«Да, да, пора!» — подумал Рузвельт. И тотчас же перед его глазами снова встал образ Люси, одиноко сидящей в своей машине. Президент приподнялся, опираясь руками о борта машины, и громко сказал:

— До свидания, друзья мои! Мы еще обязательно увидимся! Спасибо вам за дружескую встречу. Без таких встреч трудно быть президентом!

Теперь он ехал один — Майк Рилли «исчез» по дороге. Возгласы, сопровождавшие отъезд президента, постепенно затихали в его ушах.

Пожалуй, в первый раз за долгие годы он направлялся на свидание с Люси, думая не только о предстоящей встрече. Кевин Робертс все еще стоял перед его мысленным взором, а в висках стучали слова: «Уговорите русских…» И резкий, точно стон большой умирающей птицы, крик: «Будь они прокляты, эти войны!»

Президент ехал медленно, и это было свидетельством того, что он погружен в глубокое раздумье, — в ином случае его машина, к ужасу наблюдавшей за ней охраны, развила бы скорость гоночного автомобиля. Но сейчас он едва нажимал на рычаг ручного акселератора. Слишком много мыслей одолевало его…

Уже сотни раз задавал он себе вопросы, связанные с войной на Тихом океане. Сотни раз мысленно отвечал на них… А потом спрашивал себя снова и снова. Что предпринять? Бросить войска на штурм основных японских островов и сделать это вопреки советам военных уже сейчас? Да, в случае успеха он выиграл бы ценное время — ведь Сталин обещал вступить в войну на Дальнем Востоке лишь через два-три месяца после окончания войны в Европе. А если бы Соединенным Штатам удалось разгромить Японию уже сейчас, не было бы этой зависимости от русских. Все вытекающие отсюда преимущества для Америки и Англии очевидны.

А в случае неудачи?..

Рузвельт представил себе страшную картину: бесконечное пространство, заполненное людьми, похожими на Робертса, людьми в колясках, на костылях, на досках-каталках. А за ними из-под земли медленно вставали призраки. Нет, это были не люди, а то, что от них осталось. Без ног, без рук, без голов… Они поднимались, облепленные ветками и листьями тропических растений, в мокрой, прилипшей к телу одежде, выползали на берег из воды, покрасневшей от крови.

И тут президент вспомнил… Вспомнил об оружии, разработка которого, судя по докладам военных, близится к скорому завершению. Страшное новое оружие, испепеляющее людей… Атомная бомба.

Рузвельт очень плохо представлял себе устройство этой бомбы, но, вспомнив сейчас о ней, вдруг почувствовал запах гари и гнили. «Нет, — подумал он, — применение этого чудовищного оружия повлечет за собой больше человеческих жертв, чем штурм основных японских островов. Конечно, жертвы понесла бы Япония. И все же…»

Президент не мог до конца разобраться в причине своей неприязни к этому страшному оружию… Конечно, война есть война, и полководец, щадящий своих врагов, выглядел бы по меньшей мере странно.

И все же… И все же Рузвельт хотел бы обойтись без этой бомбы. Только ли из сострадания к людям? Нет. Очевидно, он подсознательно понимал, что строитель «Дома Добрых Соседей» не может быть инициатором атомного катаклизма — спаситель и каннибал не могут воплощаться в одном и том же лице. Нет, он не хотел, чтобы в грядущие времена историки говорили: «Рузвельт? Он был сродни Нерону, Аттиле, Гитлеру». Нет, такое оружие можно применить лишь в том случае, если Америке будет угрожать гибель.

Значит, надо ждать… Ждать, пока Сталин выполнит свое обещание. А если… Ведь мы-то обманывали его, перенося сроки открытия второго фронта и в сорок втором, и в сорок третьем, и в сорок четвертом годах… Кто же посмеет попрекнуть Россию, если она, выйдя из европейской войны измученной, с кровоточащими ранами, с голодающим народом, решит отсрочить свою помощь американцам на неопределенное время или вообще откажет в ней? Эта мысль заставила Рузвельта содрогнуться. Но он тут же сказал себе: «Нет, нет, этого не может быть! Ведь еще в Тегеране были намечены вехи дальнейшего сотрудничества с Россией не только на время европейской войны, но и после ее окончания, а в Ялте, в секретном протоколе, было уже черным по белому записано обязательство России вступить в войну с Японией… Конечно, — с горечью и злобой подумал президент, — как только об этом узнает правая печать, она поднимет вой: Сталин в обмен на потворство большевизации Восточной Европы дал слабому и больному американскому президенту обещание помочь американцам в их войне с Японией. Неопределенное, ни к чему не обязывающее обещание!»