– Он так страдает, когда меня нет.

Юрка закряхтел и вдруг почувствовал, как у него скрючиваются пальцы на ногах. Так бывало и раньше. Стоило Лиде заговорить восторженно, Юрку начинало воротить. Еще до армии, когда они просто вместе учились в институте.

После армии он сунулся по привычке к Лиде в гости. Лида тогда глубоко переживала несостоявшийся роман, и Юрка подвернулся очень кстати. Жениться Юрку никто не принуждал, наоборот, Вита рекомендовала не спешить, пожить так, даже давала денег – снимать комнату. А потом кто-то ее больных предложил устроить кооператив. Юрка с Лидой зарегистрировались.

…На новой квартире Лида родила. Но к этому времени она поняла, что Юрка относится к ней без должного благоговения. И однажды, встав у открытого окна, Лида задумчиво пронесла, что Юрка не отец ребенка. Юрка просто не поверил, решил, блажит баба. Лида настояла на эксперте, и выяснилось, что Юркино отцовство абсолютно исключено.

Потом был развод, размен квартиры, переселение Лиды к Вите, Виты к Лиде… А потом Лида поругалась с Витой. Вите было обидно за Юрку, она даже посмела упрекнуть дочь, вместо того чтобы оценить ее благородство: «Я же могла ему вообще не сказать!..» Одним словом, Лида объявила, что едет в Североморск.

Вита перепугалась и, уверенная, что одна во всем виновата, всячески отговаривала Лиду. И климат ребенку не годится, ведь даже коровы живут на Севере в два раза меньше, и вообще на кой ей эта романтика?! Она тоже уезжала в свое время на Север, но не за романтикой, а, можно сказать, от тюрьмы бежала!..

Вита без конца звонила в Североморск: как дела? Лида говорила, что все в порядке, пусть она не волнуется. Но говорила как-то не так, без особой убедительности, и Вита продолжала волноваться, ощущая свою несомненную, не совсем, правда, понятную ей вину. Чувство вины уменьшилось, когда Лида попросила отправить в Североморск папино шредеровское пианино: Мишенька будет учиться музыке. Вита удивилась и обрадовалась. Раз пианино, значит, не так уж тяжела жнь. Пианино поехало на С

– …Кофе будешь? – спросила Лида, положив наконец трубку.

– Давай, – сказал Юрка и достал чашечку серванта.

– На Севере так много очаровательных людей, – Лида налила ему кофе. – Оча-ро-вательных!.. Так жалко, что придется расстаться с Севером…

– Я думаю… – Юрка покашлял. – Я думаю, что прямой необходимости перебираться в Москву нет. – Он отпил кофе и выдохнул воздух, накопившийся от трудно подобранных «нехамских слов». – Вита, Бог даст, оклемается…

Несколько секунд Лида, не отрываясь, молча смотрела на него.

– Как ты можешь? – прошептала она, обхватила голову руками, и плечи ее затряслись. – Ты что, не знаешь?.. Ведь у нее может развиться…

– Ну ладно, Лидуш… Ладно. Ничего у нее не может развиться. – Юрка поставил чашку и подошел к секретеру. – Лидуш… Вита просила ей… – Он напрягся, выдумывая, что просила Вита, – трусики принести… Достань порточки…

Когда Лида вышла в соседнюю комнату, Юрка шмыгнул к секретеру, отыскал справку.

– Побегу, Лидуш, – сказал он, когда Лида протянула ему сверточек.

Лида сидела на тахте, и глаза у нее были полны слез. Юрка подошел сзади, хотел обнять, но побоялся, погладил по спине.

– У тебя… совершенно нет… – срывающимся голосом проговорила Лида.

– Почему нет? Есть! Я же тебе это… Ну что в самом деле… Переезжай, раз решила. Я тебе квартиру помогу наладить, все что надо… Сына в садик…

– он снова погладил Лиду по спине. – Ты Вите трусики отнесешь? Или давай я.

Лида шмыгнула носом:

– Отнесу.

Про Германию родственники пронюхали очень скоро, и решив, что Вита одурела в результате долгого наркоза, побежали жаловаться Грише Соколову.

– Что ей в ГДР делать? – удивился Гриша. – В Париж бы – это да!

Через два месяца Вита провожалась на Белорусском вокзале в Германию и была как с картинки.

– Вита, если бы кто знал, что у вас брюхо распорото!.. – прошептал Юрка.

– Дурак, – Вита небольно шлепнула его по щеке.

– Вот кавалер стоит, он мне и чемоданчик поносит…

– Росту скажу! – пригрозил Юрка.

– Росту я привезу кожаную куртку, если они только есть там в природе. А эту свою пусть выкинет к моему приезду, а то я сама… Чего я ему, дура, не велела прийти?..

Вита была очень красива. В голубом английском плаще, высоких новых сапогах, скрывающих отечность ног. Сапоги темно-коричневые. Под цвет глаз.

– Так! – чуть вгливым, но все равно очаровательным голосом крикнула Вита. – Родные, прощайтесь! Девушка едет в Европу!.. Господи, вот он!

По перрону бежал Рост с пузатой от газетного кулька авоськой. Он что-то буркнул родственникам и за шею, как за живого, вытянул авоськи скунса. Стеклянные глаза зверька хищно уставились на Виту.

– С ума сошел! – засмеялась Вита, накидывая мех на плечи. – Весна уже.

Пиво стало нагреваться. Юрка двинул сумку с бутылками под скамейку и подставил лицо под бесполезное апрельское солнце. Рост посапывал, уронив голову на кожаный воротник. Речной трамвайчик плыл к Ленинским горам, время от времени мягко шмякаясь на остановках то о левый, то о правый причал.

Весенняя река еще не освободилась от гадости: подернутая нефтяными подтеками вода несла оттаявшие бумажки, неутопающие бутылки и разноцветных селезней. Иногда трамвайчик натыкался на разломанные доски, они заныривали под него и в пузырях, как газированные, выныривали сбоку.

– Ленинские горы.

Недавно оттаявший пляж был пуст: горько дымились кучи прошлогоднего мусора, облезлые скамейки пустовали, земля смачно пружинила под ногами.

Рост вел Юрку к своему любимому месту, к церкви. Там он загорал в выходные и в свободные – по донорской справке – дни. Кровь он сдавал с незапамятных времен. Не столько – за денег, хотя – за них тоже, как – за этих двух свободных дней.

Склон подсыхал кверху. Ростислав Михайлович повесил полевую сумку на сучок и разодрал по швам вынутый кармана «Крокодил».

– Там дальше – хуже… Ходят. Здесь в самый девке раз, сверху церковь, сну река.

Круглый стадион за рекой кричал песни, сюда они долетали притишенные расстоянием и вкусным дымом, вырастающим мусорных куч.

Юрка открыл бутылку о бутылку, пробка у косо метнулась в сторону.

– Юрка, Юрка… – вздохнул Рост, – уведут у нас Виточку. Выйдет твоя жена снова замуж, и Виталия туда же перекинется. Соединился бы ты с ней… со своей Лидой наново. Жен менять – только время терять.

– Вы Лиду не знаете… – робко возразил Юрка.

– Да не все ли равно! – фыркнул Ростислав Михайлович. – Теща зато какая!.. Живи не хочу, только радуйся.

Юрка подал ему открытую бутылку и стал обдирать вяленого леща, Рост засунул горлышко в рот как-то сбоку, не разжимая губ.

– Свежее. Сколько сортов пива, как думаешь?

– Черт его знает, – Юрка пожал плечами. – Десять, двенадцать…

– А четыреста не хочешь? Я в Венгрии даже вишневое пил.

– Во время войны?

– После. Пока в госпитале лежал… «И нальют вина и без чувства вины…»

– Чего нальют, кто? – не понял Юрка.

Ростислав Михайлович прикрыл глаза и уронил голову на грудь. Укололся о застежку молнии, открыл глаза, и позевывая, посмотрел вн на набережную. Вну на пустой набережной катался на роликовых коньках седой костлявый старик, голый по пояс. Он раскатывался, поворачивался, ехал задом, забавно семеня, чуть разведя руки в сторону, а ладони держа параллельно асфальту.

Ростислав Михайлович поглядел на старика и недовольно поморщился.

– Хреновый старикан. Коке-е-етливый…

– Чего он вам дался?

– Да так… Собою любуется дедушка… Я здесь тоже катался до войны. Только на лошадях. От Осоавиахима. А еще раньше в манеже Гвоздевых в Гранатном переулке. Это мне лет было… восемь, девять, десять. Два рубля в час. Даже помню, как лошадей звали. Лимон, Мавра… Мозоли от уздечки были между пальцами. До сих пор мимо пройти не могу. Подойду – нюхаю. И при нэпе лошади были. Мать санаторий в Черемушках арендовала. Чахоточных лечила. Там конюшня была. У меня пони свой персональный был. Плюмик. Матушка у меня все-таки была удивительная. Сколько раз лошадь сама по себе приходит, я – сам по себе, разбитый весь чуть не до смерти. Не боялась мать отпускать одного. Да и случись что – тоже, наверное, долго бы не переживала. Не любила она это занятие. И машины сама водила. И оборудование в санатории рентгенологическое устанавливала, отлаживала. Я помню, учился в пятой группе…