На секунду его окатила волна страха, что Челышев возьмет себе коньяку, но тот согласно кивнул:

— Тогда и я не буду.

Кофе здесь разливали в красивые чашечки с золотым ободком. Антон пригубил.

— А у Ксении в «Василисе» лучше.

За окном, на остановке изнывающие от жары люди провожали взглядами невесть откуда взявшуюся поливальную машину, едущую по другой стороне улицы. Повеселевший Паша ковырял ложкой внушительную цветную пирамиду из мороженого.

— Как впечатление от поездки.

Антон пожал плечами.

— Так сразу не расскажешь. Но одно точно. Жить — хорошо!

— Ты действительно ожил как-то.

Антон усмехнулся, снова глотнул кофе.

— Знаешь, Саня! Побыв там три месяца, я понял, что все мои психозы и депрессии — детский сад. Я хожу по улицам во весь рост и вожу ребенка в кино. Моя семья не прячется в подвале разрушенного дома. Моим близким не угрожает постоянная опасность попасть под обстрел, подорваться или быть мимоходом расстрелянными. Я как-то по-другому на все посмотрел. Все, что происходит в моей жизни — это не беда. Беда там, а у меня — проблемы, которые можно решать.

Он достал папиросу и сунул ее в рот, не зажигая.

— Чертов Цыбин один раз меня едва не убил и дважды чуть не свел с ума[11]. Я так думал! Я ошибся. Стрелял в меня он, а сводил себя с ума я сам. Всего-то понадобилось дать пострелять в себя побольше, чтобы это понять.

Ледогоров быстро бросил на Антона взгляд. Еще недавно одно имя киллера, расстрелявшего несколько лет назад всю челышевскую группу и попавшего под машину при задержании, могло вызвать у него неадекватную реакцию. Навязчивая идея, что убийца ушел от возмездия, сознательно убежав в другой мир, рвала Антона изнутри. Психика опера — тонкая и очень сложная система. Она мало кому понятна и обычным людям, даже близким и любящим, очень трудно заметить, когда она начинает рушиться. Заметить трудно, а усугубить — легко. Достаточно неосторожного слова, несправедливого упрека, секундного недостатка душевной теплоты…

— Папа! А какого цвета шарик тебе больше нравится?

Паша перестал поглощать мороженое и воззрился на руины былой пирамиды.

— Все красивые. — Антон продолжал мусолить во рту «беломорину».

— Но какой больше?

— Зеленый.

— Зеленого не было!

— Тогда желтый.

Паша полез в креманку ложкой. . — Возьми. Я его тебе дарю.

Антон повернулся, вытер ему рот и чмокнул в макушку.

— Спасибо, дорогой. Ешь. Я не хочу.

Он наконец прикурил.

— Вот так, Саня! Так что я теперь спокоен и весел. Потому что живу, люблю…

— Папа! Я дорогой — потому что дорого стою?

— Ты бесценен.

— А сколько мороженого можно на это купить?

Ледогоров допил кофе. Он смотрел на Антона и думал, что все здорово, но не так просто. Он думал, что тот просто перешагнул через очень сложный этап, но кто знает что впереди. Он думал, что, может, надо бросить все и бежать, как мечтает об этом Жаров. В тайгу, в тундру… Думал, что каждого где-то подстерегает свой Цыбин и что, бросив пить, он сам стал слишком много думать.

— В общем, Тоха, ты — уникум! Человек, которому Чечня пошла на пользу.

Подошла девушка в фирменном переднике с логотипом кафе.

— Извините, но у нас не курят.

— Ой, это вы извините. — Антон торопливо затушил папиросу в блюдце. — Ты что? Думаешь, я там один такой был? Да каждый третий как я. — Он рассмеялся и начал загибать пальцы. — Первые — те, кто за деньгами, хотя платят уже хреново. Дальше — «залетчики», которых с нетерпением ждет дома прокуратура, и те, у кого внутри что-то не так. Вот и весь список.

Ледогоров улыбнулся.

— Повторить заход не тянет?

Антон покачал головой.

— Нет. Перегибать не надо. Это мне еще перед отъездом Максаков сказал. Я его как раз в тот день встретил, когда он погиб[12].

Ледогоров кивнул.

— Я тоже.

Оба помолчали.

— Глупо.

— А умно бывает?

Народу стало больше. От стойки аппетитно пахло выпечкой. Антон одернул пытающегося залезть с ногами на стул Пашу.

— Сиди прилично! Ты-то как? Бросил пить и купил видак?

Ледогоров улыбнулся.

— Это мне надо было бы не пить с рождения. Мать подарила. Кстати, не знаешь, никому не нужен?

— А что? У тебя уже есть?

— Нет, — Ледогоров вздохнул, — нету. Матери лекарства нужны. На четыре тыщи. А она мне такие подарки делать! Придумала тоже.

Антон проследил, как сын доел последнюю ложку мороженого.

— Пошли на улицу. Покурим уже, наконец.

Ветер так и не появился. Стеклянный, неподвижный воздух заполнял пространство между домами. Казалось, большинство прохожих идет молча, экономя на жаре силы. Они остановились в призрачной тени овощной палатки. Курить Ледогорову не хотелось, но повинуясь стадному инстинкту, он достал сигарету.

— Нормальный аппарат, — сказал Антон, рассматривая коробку. — Сколько тебе надо-то?

Ледогоров пожал плечами.

— А сколько он вообще стоит? Тысяч пять. Он же нулевый.

— Да я спрашиваю, сколько на лекарства нужно, балда?

— Четыре, а что?

— Могу дать тебе с «чеченских». Все равно на них ничего не купишь особого. Так, на жизнь отложил. Отдашь потихоньку.

— Тоха! Брат! Спасибо! — Ледогоров обнял Антона за плечи. — Ну, ты выручил!

Внутри билась радостная мысль, что не надо расставаться с подарком.

— Да ладно, — Антон, похоже, даже смутился от такого бурного выражения эмоций. — Если есть возможность, так чего там… Ты домой? Пошли. Нам у «Чернышевской» с мамой встречаться. Я тебе «бабки» завтра на работу закину.

Поднимая сумку, Ледогоров погладил глянцевый бок коробки. День катился к вечеру. Красное солнце взирало сверху на воскресный неспешный город. Жара не спадала.

Ледогоров всегда помнил, как перехватывало дыхание, когда гас свет. И узкие зеленые билетики из оберточной бумаги. И муторное ожидание окончания «Ленинградской кинохроники» или «Новостей дня». И километровые очереди на «Легенду о динозавре». И видеосалоны с кучей новых названий и имен. Он мог ходить на несколько сеансов подряд, мог смотреть одно и то же по десять раз, мог ради этого прогуливать работу и учебу. Потом все успокоилось. Кинотеатры исчезли, или стали похожими на смесь дискотеки с закусочной. Видаки перекочевали из салонов в квартиры. Билеты стали выглядеть как рождественские открытки. Но что-то ушло. Что-то, вспыхивающее на мгновение при виде новых афиш, или обложек видеокассет. Это что-то была юношеская вера в реальность происходящих на экране событий и надежда на участие в чем-то подобном. Вера, умершая вместе со взрослым хмыканьем и беспощадной короткой фразой: «Ну прямо как в кино!»

В пункте проката было просто невозможно дышать. Молодящаяся, тучная блондинка с обвислой грудью под модным сарафаном обмахивалась журналом. Ледогоров тщательно отобрал четыре французских фильма, шедших когда-то в прокате и сто раз пересмотренных в маленькой, пыльной «Искре» на Суворовском.

— Сколько?

— Тридцать в сутки, плюс залог за кассету.

Напротив выхода, у кромки тротуара был припаркован бледно-синий «фольксваген». Мерцающая в жарких сумерках реклама магазина «Снарк» отражалась на его капоте. Ледогоров перешел Кирочную и, заходя в арку, снова зацепил его краем глаза. Что-то щелкнуло в мозгу и мгновенно ушло, отступив перед предвкушением приятного вечера. Кино так и осталось с детства его любимым развлечением. Темнело. Открывая дверь, он снова почему-то вспомнил «фольксваген». Положив магнитофон на кухонный стол, открыл холодильник, достал ледяную банку с остатками безалкогольного пива, отпил глоток и вдруг все понял.

Они были на месте. Их силуэты хорошо просматривались на фоне слабо освещенной лестницы, а заливистый девчоночий смех вообще можно было услышать через две улицы.