— Взрываться — хобби Джереми. А вообще это дело специалистов-экспертов.

— Как странно, — сказала Эмилия. Она сидела на диване, подобрав под себя ноги и упираясь подбородком в скрещённые на валике руки. Её открытое лицо казалось очень юным. Перигрин понимал, что сейчас самое время постараться выяснить, о чем она думает, что ей нравится, а что — нет, любила ли она или любит, и если да, то кого.

— Как странно, — повторила Эмилия. — Подумать только, Джон Шекспир сделал их для своего внука на Хенли-стрит. Интересно, он делал их сам или с помощью подмастерья?

— Сам. В записке сказано: «сделаны моим отцом».

— А почерк? Такой же неразборчивый, как и подпись?

— Да, но не совсем. Люди пишут не так, как подписываются. Графологи сошлись на «определённых признаках».

— Но что с этими реликвиями будет дальше? Их продадут тому, кто больше заплатит? А он не думает оставить их здесь? О, как это было бы хорошо, как справедливо!

— Я пытался сказать ему об этом, но он оборвал меня, как будто захлопнул капкан.

— Джереми, наверное, просто взвоет, если они будут проданы за пределы страны.

— Джереми?

— Да. Он ведь просто помешан на идее сохранения национального достояния. Ничуть не удивлюсь, если окажется, что именно Джереми украл «Веллингтона» Гойи, чтобы не дать увезти его из Англии.

Перигрину показалось, что здесь пахнет романом, и он сразу увял. Эмилия же продолжала говорить о Джереми Джонсе, его магазине, собранных там сокровищах и о том, насколько его взволновал новый оборот событий.

— Вам не кажется, что он способен пробраться в логово мистера Кондукиса и заявить, что перчатка со всем прочим должна остаться в стране?

— Надеюсь, вы преувеличиваете.

— Не думаю. Он — фанатик.

— Вы хорошо его знаете, не так ли?

— Да. Я иногда помогаю в магазине. Конечно, Джереми в основном полагается на своего партнёра, потому что занят в театре, но в промежутках между контрактами делает очень много. Он меня обучил почти всему: как восстанавливать ткани, чистить потускневшее золотое шитьё… Недавно он приобрёл несколько чудесных гравюр и книг.

— Знаю, — бросил Перигрин. — Я был там.

Эмилия медленно повернула голову и задумчиво посмотрела на него.

— Он просто загорелся идеей скопировать перчатки для спектакля. У него есть пара маленьких перчаток периода Иакова. Он собирается снять с них бисер и сделать такую же вышивку, как на перчатке Гамнета.

— Знаю. Джер говорил.

— Он разрешил мне помочь ему.

— Вам повезло.

— Да. Он мне очень нравится. Надеюсь, его безумное увлечение Дестини постепенно выгорит, хотя… сомнительно.

— Почему?

— Он милый, но до сих пор не переживал ничего подобного. По крайней мере, мне так кажется.

Перигрин с облегчением перевёл дух и затараторил о перчатке, пьесе и о том, что у них на ужин. Касательно последнего он повёл себя несколько экстравагантно, заказав все, что считал наилучшим: копчёную сёмгу, фаршированную икрой, холодных куропаток и два сорта салатов. По счастью, их вкусы совпали. К копчёной сёмге был подан «Бенкастлерский доктор». Вино оказалось таким хорошим, что его решили оставить и к куропаткам. Из-за дезертирства Джера пришлось поднапрячься, чтобы съесть все.

Затем они вернулись к окну и смотрели, как темнеют воды Темзы и загораются огоньки на другом берегу. Перигрину очень хотелось поухаживать за Эмилией. Он не сводил с неё глаз и постепенно говорил все меньше и меньше. Наконец он решился положить свою руку на её кисть. Эмилия ответила лёгким пожатием и отняла руку со словами:

— Было очень приятно, но мне пора. Очень уж далеко добираться.

— Я отвезу вас. Джереми оставил машину, а наш гараж — сразу за углом.

— Чудесно! Но мне все равно не хотелось бы оставаться здесь чересчур долго.

— Я бы хотел, чтобы вы остались здесь навсегда и ещё на один день.

— Это звучит как песня на два голоса.

— Эмилия, у вас есть молодой человек?

— Нет.

— А список поклонников?

— Нет, Перигрин.

— И вы всегда так неприступны, уравновешенны?

— Всегда.

— Ну что же, — вздохнул Перигрин. — Это, конечно, оригинально.

— Это не уловка, чтобы сводить с ума и воспламенять.

— Именно этого я и боялся. Ну, ладно. Хотите, я зажгу свет и покажу вам свои фотографии?

— Хочу.

Они пересмотрели все сокровища с полок Перигрина и Джереми, снова вернулись к неизбежной теме о театре, и, наконец, Эмилия встала, чтобы уходить.

Перигрин галантно подал ей пальто и бросился одеваться сам.

Когда он вернулся, Эмилия стояла, засунув руки в карманы, и смотрела в окно.

— Нет, просто невозможно, чтобы с такими локонами, голосом, лицом, фигурой и умом вы даже не задумывались о том, как вы соблазнительны, — воскликнул Перигрин.

— Приношу глубочайшие извинения.

— Наверное, вы не дадите мне разрешения на один не очень страстный поцелуй?

— Один — пожалуйста. Только почему не очень?

— Эмилия! — пробормотал Перигрин, и у него перехватило дыхание.

Когда они добрались до её квартиры в Хэмпстеде, она ещё раз поблагодарила за вечер и Перигрин опять поцеловал её — на этот раз не так страстно.

— Для собственного успокоения, — пояснил он. — Доброй ночи, Эмилия.

— Доброй ночи, Перигрин.

— Знаете что?

— Что?

— Мы открываемся ровно через две недели.

— Вы были так любезны, открыв доступ к перчатке и уделив мне столько времени, — говорил Джереми Джонс молодому сотруднику музея, — что вам, наверное, небезынтересно взглянуть на готовые копии.

— Спасибо, это действительно очень интересно.

— Разумеется, это всего лишь театральный реквизит, — пояснил Джереми, открывая картонку. — Но они потребовали больше хлопот, чем обычно, потому что передние ряды партера непременно будут сравнивать их с подлинником.

— Скорее потому, что это ваше хобби, не так ли, Джереми? — с улыбкой вмешалась Эмилия.

Мистер Джонс развернул старый шёлк и показал аккуратно сложенные перчатки. Молодой ассистент склонился над ними.