Лучшая подруга Изабеллы, ее наперсница Беатрис де Мойя кричала:

— Бог этого не допустит! Лучше умрем!..

Пришлось даже вырвать у нее из рук кинжал. Беатрис и Изабелла, обнявшись, проплакали всю ночь.

Все шло по замысленному Энрике-Импотентом плану: пока Магистр де Калатрава двигался ко двору, он, чтобы окончательно разрушить тщеславные замыслы сестры, бросился доказывать собственную мужскую полноценность: никто не должен сомневаться в том, что в жилах маленькой Хуаны течет его кровь.

Архиепископ, по его настоянию, засвидетельствовал:

(Много позднее документ был опубликован Грегорио Мараньоном, которого, очевидно, тема эта интересовала.)

Энрике же бумагу должным образом узаконил и довел до сведения недоверчивого двора. Но здесь продолжали считать, что подобные обобщения отнюдь не проливают света на конкретный вопрос. На вопрос о Хуане Бельтранше.

Да и вообще, все это слиишком напоминало покупную славу постаревшего итальянского жиголо.

Это были тревожные дни. Но план короля с треском провалился. С прибывшим на почтовую станцию Магистром случился приступ «внезапной злой лихорадки», хотя камердинеры поначалу решили, что речь идет об обычном и естественном мастурбационном кризе.

Утром его нашли мертвым — со звездой Давида в крепко сжатом кулаке (вот он, его Бог, в час истины) и с девичьими панталонами из приданого, закрывающими правую щеку.

Следует упомянуть: именно в те отчаянные дни Изабелла и Беатрис послали к Фердинанду в Сарагосу проворного всадника с вылепленной из теста голубкой, ее терзала страшная птица из жженого сахара.

Через несколько часов после известия о внезапной кончине Магистра, случившейся в Вильяррубии, Изабелла получила от Фердинанда любезнейший (не напрасно он был королем Сицилии) ответ, достойный самого галантного кавалера:,

Любовь жестким пламенем сжигала тело девочки-принцессы. То были дни восторгов и смятенья. Любой ветерок, стоило ему приблизиться к ней; начинал дышать жаром. Даже студеный сентябрьский ветер не нес успокоения.

Пытаясь справиться с собой, она вскакивала на коня и неслась галопом по холодным полям. И в десять дней загнала трех коней.

Как сообщают хроники, от принцессы стал исходить сильный запах (о нет, нет, конечно, не неприятный!), запах львицы, ждущей самца.

В сумерки ей становилось особенно плохо. Придворные дамы неустанно прикладывали ко лбу ее ледяные компрессы и давали нюхать нашатырь. Только так могла она выдержать положенный час молитвы.

Жестоко страдала в те дни и Бельтранша. Она все понимала: перед ней был надменный лик, дикий лик настоящей любви, губительной и безжалостной страсти.

Она кидалась к безвольному отцу и требовала срочных мер:

— Найдите же еще одного Магистра де Калатрава, еще одного французского принца, кого-нибудь, ради Бога, кого-нибудь!

Она билась в истерике, рыдала, угрожала. Пыталась расшевелить мрачного Торквемаду: ее тетка Изабелла — иудейка, она точно узнала. Ей всюду мерещились посланцы влюбленных. По ее наущению усилили стражу у покоев Изабеллы.

Каких-то ни в чем не повинных козопасов, прибывших с запада, по ее приказу побили палками и даже пытали. Спотыкаясь на высоких каблуках, походкой скороспелой шлюшки кидалась она к торговцам и цепкими ручками ворошила их поклажу. Отыскивала сахарных кабанчиков, раскрашенные стрелы, неподписанные послания… В каждом чужестранце виделся ей гонец любви.

Кольцо вокруг Изабеллы сжималось. Кольцо ненависти и. подозрительности. Жизнь становилась невыносимой. Как нарочно, словно дразня врагов, груди ее налились и вызывающе выпирали из платья, точно тугие и полные тыковки. Словно бутоны апрельских роз. Принцесса боялась, что в лкхбой момент они могут лопнуть, и брызнет из них густое молоко.

Бывало, в часы молитвы, вдруг слышалось легкое шуршание, а за ним громкий, скандальный треск: платье разлеталось по швам — от пояса до щиколотки. Принцесса остро ощущала приближение мига, когда плоть ее взорвется, как спельдй плод граната под жарким июньским солнцем (под солнцем Гранады).

А стены замка уже не могли скрыть происходящего. Запах, о кбтором мы упоминали (запах течной львицы), проникай наружу и манил стаи диких собак. Охваченные бешеной похотью, они мчались сюда из полей Сеговии, Авилы, Саламанки. Их было видно издали: одно огромное адское чудище, обезумевший дикий зверь. Ночами уснуть не давали лай, вой, рев — океан буйства, волны ярости, жестокие брачные бои.

Пришлось посылать на псов отряды вооруженных топорами и гарротами мужчин.

(Тогда, кстати, зародилась мода, которой суждено было стать традиционной: чтобы предохранить волосы от брызг собачьей крови, воины сего братства начали покрывать головы чудными импровизированными шапками из. прорезиненной ткани — материи моющейся, мягкой, непромокаемой.)

Медленно подступала осень. Дни делались короче. А ночи — в плотном облаке неутоленной страсти — все длиннее и мучительнее. Уже в три утра просыпались спавшие вместе Изабелла и Беатрис и, как могли, коротали время до спасительного рассвета. Молились. Вышивали, придумывая особенно сложные рисунки. Ничего не помогало: девочка-принцесса задыхалась, то и дело бежала, она к окну, чтобы глотнуть холодного и влажного ночного воздуха.

Надо было решаться. Надо было действовать. Пока же Изабелла, воспользовавшись отлучкой неумолимого цербера маркиза де Вильены, отправилась туда, где провела раннее детство, — в Мадригаль-де-Альтас-Торрес. Там, заливаясь слезами, расцеловала она вырастивших ее монахинь и долгие часы провела в беседе с бедной своей матушкой, которая, прежде чем впасть в привычную немоту, сказала:

— Дочь моя, усмиряй как можешь зверя страсти. Страсть порождает все зло. Человек раскаивается, лищь когда чего-то не совершил. Убей страсть раньше, чем она убьет в тебе жизнь. И берегись безумия, больше всего страшись безумия…

Даже в своем замке Изабелла была в опасности, отовсюду ждала предательства. Срочно перейти Рубикон! Сжечь корабли! Ненадежные стены домашнего очага не спасут. Спасет — риск!

— В Вальядолид! Скорее — в Вальядолид!

Именно в этот день, именно этим громким кличем начала Изабелла войны и смуты, которым суждено было продлиться два десятилетия. Затянутая в кожу принцесса вскочила на коня. Следом за ней — верные люди.

Кожаный костюм, полагает Изабелла, — самая удобная одежда в пору суровых испытаний. К тому же — и это весьма немаловажно — он станет крепко держать ее плоть, жаждущую воли. (Изабелле стукнуло девятнадцать, и у нее, утверждают хронисты, уже были «широкие, совершенной формы бедра». И тело тридцатилетней танцовщицы румбы. Очень похожее на тело танцовщицы Бланкиты Амаро в лучшие ее годы.)

Принцесса упрятала копну светлых, цвета старого золота, волос под фетровую шляпу с широкими полями. Как хороша!

Изабелле вдруг открылось, что буйную силу страсти можно обратить на богоугодное дело, зарядить ее энергией новый крестовый поход — всенародный, национальный. Совсем по Фрейду — направить брызжущую через край чувственность в идеологическое русло, найти ей подходящую надстройку.

— Посягнем на невозможное! — провозгласила она. — Выше поднимем наше знамя, сделаем наш лозунг понятным всем!

И заговорила о жизни без ростовщиков, педерастов, ниспровергателей бунтовщиков. Пообещала объявить войну инфляции. Испания, клялась она, не будет больше униженно пресмыкаться; она сможет наконец, устремляясь вверх, хотя бы подняться на колени. Было упомянуто о хлебе, работе, величии нации. Демагогии в речи, как и должно, хватало: ведь народу нужны лишь посулы (все равно как капризным горничным), тогда он, народ, не терзаясь сомнениями, с отчаянной смелостью ринется вперед.