5. Вторая центральная проблема

Каждый год происходили крупные открытия, но в 1932 году их совершалось столько и каждое имело такое значение, что его стали называть «годом великих открытий». Жолио и Чадвик нашли нейтрон; в Кембридже ученики Резерфорда Кокрофт и Уолтон расщепили протонами ядро лития, собственно даже не расщепили, а превратили ядро лития, в которое ударил протон, в два ядра гелия, то есть обычные альфа-частицы; Иваненко и Гайзенберг предложили новую модель атомного ядра; а в довершение успехов года у Эрнста Лоуренса в Америке заработал циклотрон, удивительно эффективный аппарат для ускорения заряженных частиц.

Все эти факты заставили Иоффе много размышлять. Зарождалась наука об атомном ядре — имеют ли они право стоять от нее в стороне?

Иоффе тревожило сознание, что в физической науке начинается революция. Многим одолевавшие его чувства показались бы странными. Он отвечал за направление одного-единственного института. Ответственность директора была ответственностью служебной. Но была и другая ответственность, по душе, — ответственность перед всей физикой. Ленинградский Физтех стал самым крупным в стране физическим учреждением, его труды, царивший в нем дух не могли не влиять на развитие всей советской физики. Ни на каких приборах нельзя было бы определить величину этого действия, но что оно значительно, он не сомневался. Атомное ядро стало в повестку дня, с этим надо было считаться!

Размышляя о новых открытиях в физике, Иоффе совершал традиционный обход института. В лаборатории Алиханова он задержался.

Это тоже было традиционно. Директор Физтеха любил засиживаться у Алиханова. Абрам Алиханов, смуглый, живой двадцативосьмилетний армянин, сын железнодорожного машиниста, брал искусством экспериментатора и страстью к непростым задачам. Этот нетерпеливый, вспыльчивый человек порой хватал приборы так порывисто, что они должны были бы тут же ломаться, а он ставил вдумчивые опыты, изящные и точные, искусно разрабатывал методику эксперимента. И помощников он подобрал по себе. Двадцатитрехлетний Лев Арцимович среди друзей звался Пружиной, что-то от пружины в нем и вправду было (далекие его белорусские предки носили, впрочем, фамилию Дружина-Арцимовичи; возможно, на прозвище отразилось и созвучие с фамилией). Лев был из молодых, да ранних. Закончив школу, он, сын профессора в Минске, удрал с беспризорниками. Вольная жизнь быстро надоела, он вернулся домой, с блеском досрочно закончил университет и еще студентом вел для других студентов семинар по математике. В Физтехе он появился недавно, но быстро выделился исключительной памятью, еще более удивительной эрудицией и сверкающим остроумием; блестящим, но злым — попасть ему на язык побаивались все. Третьим в этой лаборатории был препаратор Миша Козодаев, радиолюбитель, мастер по сборке сложных радиотехнических схем — он сам изготавливал приборы, их потом наперебой все в институте выпрашивали.

Алиханов информировал директора, что прежнюю свою тему, полное внутреннее отражение рентгеновых лучей, они закончили, пишут отчет. По новой теме — поиск позитронов при бета-распаде — сделаны расчеты. Миша Козодаев уже приступил к монтажу установки. Есть обоснованная надежда, что позитроны, которые американцы нашли в космических лучах, будут скоро обнаружены на лабораторном стенде.

Иоффе спросил:

— Эта работа — она ведь относится к проблемам атомного ядра?

— Конечно! Разве вы сомневаетесь, Абрам Федорович?

Нет, Иоффе не сомневался. У него появилась идея, он хотел бы посоветоваться. Не создать ли специальную группу по ядру, которая объединила бы всех, кто исследует ядерные процессы? Алиханов удивился. Какая еще группа по ядру? Зачем? Он с Арцимовичем и без искусственно придуманной группы занимается интереснейшими проблемами! Арцимович иронически добавил:

— Я не понял, Абрам Федорович, что вы предлагаете: новую лабораторию над старыми лабораториями или новую лабораторию из старых лабораторий?

Иоффе улыбнулся:

— А если мы организуем теоретический семинар по изучению проблем атомного ядра, вы в нем примете участие?

Участие в семинаре оба обещали активное. Арцимович, талантливый лектор, уже предвкушал, какие сделает блестящие доклады о последних ядерных открытиях.

Иоффе продолжал обход лабораторий.

Рядом с комнатой Алиханова находилась комната Игоря Курчатова. Эта лаборатория была, вероятно, самой далекой от ядерных проблем. Да и у двадцатидевятилетнего ее руководителя интереса к ним Иоффе пока не находил. Но он захотел посоветоваться и с этим человеком.

Курчатов недавно совместно со своим другом Павлом Кобеко завершил обширное исследование электрических свойств кристаллов сегнетовой соли. Им посчастливилось открыть удивительное явление, Курчатов назвал его сегнетоэлектричеством. В этой работе — Иоффе ее высоко ценил — Курчатову попеременно помогали и брат Борис, химик, моложе его на два года, тоже сотрудник Физтеха, и шурин Кирилл Синельников, и Антон Вальтер, оба теперь сотрудники Харьковского УФТИ, и лаборант Герман Щепкин. Но душой исследований был он сам. По совету Иоффе, Курчатов писал книгу об открытом им явлении. Одновременно он подготавливал исследование карборундовых предохранителей, применявшихся в высоковольтной технике.

Иоффе знал, что отвлечь Курчатова от этих работ невозможно. Он и не желал его отвлекать. Изучение карборунда обещало дать важные результаты. В стране создавалась высоковольтная техника, она требовала технических усовершенствований. Курчатов гордился, что его исследования помогают народному хозяйству. В названии института «физико-технический» ему были близки оба термина — и физический и технический.

Зато этот человек углублялся в свои исследования, не замыкаясь в них. Он интересовался всем в институте, к нему можно было прийти потолковать о собственных затруднениях, погордиться успехами — он великолепно слушал, искренне радовался удаче товарища, предлагал содействие, не ожидая, пока содействия попросят. Его за глаза называли Генералом. Прозвище говорило о властолюбии, но еще больше свидетельствовало о чувстве ответственности не только за себя, но и за товарищей. Это было сложное чувство, отнюдь не стандартное. Иоффе сам был щедро им наделен и ценил его в других. И еще об одном говорило прозвище, тоже об очень характерном. Курчатов, дотошный организатор, умел сам работать, умел зажигать помощников, умел привлекать внимание к своему делу. Он не оставлял работ на лолусвершении, но и не возился с ними сверх нужды. Исследования доводились лишь до принципиального решения, его не захватывали мелкие уточнения, показывавшие лишь нежелание отрываться от полюбившегося дела. Он был одарен редким умением вовремя ставить точку. Временами казалось, что он «наступает на горло собственной песне», говоря словами Маяковского. Он и внешне походил на Маяковского.

Он встал навстречу директору — высокий, широкоплечий, ладно скроенный и крепко сшитый, румянощекий, темноглазый. Он был красив, в лице приятно сочеталась умная мужественность с чем-то — особенно в нижней части лица, в округлом подбородке — очень мягким, почти женственным. Голос его, звонкий, отчетливый, веселый, редко менял обычный свой бодрый тон — высокий баритон действовал значением слов, а не интонациями. Курчатова не слышали шепчущим или кричащим, грозящим или умоляющим, его голос был голосом мыслителя и ученого — доказывал и опровергал, разъяснял и описывал, ставил задания, анализировал результаты. Для этого не требовалось ни шепота, ни грохота.

Абрам Федорович присел на стул и поинтересовался:

— Как вы относитесь к последним открытиям в области атомного ядра, Игорь Васильевич?

К открытиям в атомном ядре Курчатов относился одобрительно. Видимо, начинается новая глава в науке. Иоффе был того же мнения. Не следует ли попытаться вписать несколько собственных строк в этой новой главе? Курчатов высоко поднял брови. Как понимать слово «вписывать»? Отставив уже ведущиеся работы, переключиться на исследование ядра? Иоффе покачал головой. Нет, зачем же забрасывать ведущиеся работы. В их институте многое уже связано с ядром. Он имеет в виду лабораторию Скобельцына по космическим лучам, теоретические исследования Иваненко; вот и Алиханов организует поиск позитронов, тоже ведь ядерная тема. В Харькове Лейпунский и Синельников с Вальтером, их бывшие земляки и сотрудники, готовят воспроизводство английских ядерных экспериментов. Углубление в ядро — факт! Он предлагает организовать специальную группу по ядру — видные экспериментаторы и теоретики обсуждают на узком семинаре публикуемые во всех странах ядерные работы…

— И чтобы показать, что участие в группе не означает отказа от собственных работ, руководство ею я возьму на себя, — закончил Иоффе. — Никто ведь не потребует, чтобы я забросил свои кристаллы и полупроводники, не так ли? А принять организационное руководство группой попрошу вас, Игорь Васильевич.

Курчатов, поколебавшись, сказал, что организационное руководство группой он взять согласен.

— Чтобы не ограничивать группу рамками Физтеха, мы пригласим в нее из Радиевого института и ядерного теоретика Гамова, и специалиста по космическим лучам Мысовского. Не будете возражать, Игорь Васильевич?

Против участия Гамова и Мысовского Курчатов не возражал.

Абрам Федорович Иоффе продолжал обход института, беседуя с руководителями лабораторий. Результаты бесед нашли отражение в приказе по институту № 64 от 14/ХП 1932 года:

«1. Для осуществления работ, являющихся второй центральной проблемой научно-исследовательских работ ЛФТИ, образовать особую группу по ядру в составе: ак. А. Ф. Иоффе, начальник группы; И. В. Курчатов, зам. нач. группы; М. А. Еремеев; В. Д. Скобельцын; П. А. Богдасевич; В. А. Пустовойтенко; С. А. Бобковский; И. П. Селинов; М. П. Бронштейн; Д. Д. Иваненко.