— Правильно сделал, — Жохов хмуро поглядел на Костырю.

— Да ты послушай сначала, а потом резолюцию накладывай.

— Ну.

— Вот тебе и ну. Тонет, понимаешь, мужик, пьяный, а я на спасательной станции работал, «жмуриков» из воды таскал.

— Ну.

— Чего ты заладил: ну да ну. Кобыла я тебе? Так вот, тонет мужик.

— Слышал.

— Слушай дальше. Такого не услышишь. Вытащил я его, как говорится, с риском для жизни. Заволок в лодку, к берегу пригребаю. А по берегу его жена бегает, волосы на себе рвет, в крике заходится. Ну успокоил ее: живой, мол. Откачали мужика. Оклемался он, встал. А жена ему и говорит: «Митя, родный мой, что они над тобой исделали?» Это мы-то! Спасли, а она «что они над тобой исделали?». «Они, — говорит, — тебя за волосья тащили». Мужик ко мне, я ближе всех стоял. Прет медведем. Спрашивает: «Ты как меня достал?» — «За волосы», — говорю. «А кто тебя просил за волосья меня тягать?» А сам наступает на меня, как танк. «Да, — говорю, — сачка не было, чтобы тебя, как сазана, вытаскивать». А он, недолго думая, как врежет мне в нос! От удивления я аж на корму сел. А он орет: «Не имеете права советского человека за волосья тягать! Это вам не ранешнее время! У меня и так этой растительности нехватка!» И опять норовит ударить. Ну я вскочил да как шарахну его. А жена его как завопит: «Караул, убивают!» Двое суток из-за него в КПЗ отсидел, пока в милиции разбирались, кто виноват. Вот и спасай после этого людей. Их спасешь, а они тебя потом… Старшой еще вам всем по наряду сунет. Вот узнает, что два диска патронов высадили в белый свет, так сунет. И до чего он эти наряды любит! Офицеров нету, а он старается. На физзарядку гоняет. А кому она нужна?

Физзарядка была больным местом Костыри. Он любил поспать, а Чупахин поднимал всех в шесть утра и выгонял из дому, несмотря на погоду. Полчаса бегали, прыгали, выполняли комплекс гимнастических упражнений. Жохов выжимал несколько раз большой камень, лежащий у входа в пост. Этот камень никто не мог поднять, только Жохов. Правда, еще Чупахин мог оторвать от земли. А Жохов поднимал его над головой.

— Тебе в цирке выступать, — говорил Костыря. — Я перед войной борца видел в цирке, фамилия Кара-Юсуф. Вот боролся! Всех на лопатки кидал. Р-раз! — и в дамках! А гири какие подымал! Как бог. Мне бы такую силу, я бы!..

После физзарядки один только Виктор Курбатов обтирался снегом. Костыря совал палец в сугроб, держал секунду и говорил:

— Нет, эта ванна не по мне. Я привык купаться в Черном море, или на худой конец в подогретом шампанском, или в молоке, как Гитлер.

Однажды морозным тихим утром Костыря вот так же чесал язык, как вдруг застыл с открытым ртом.

По всему небу внезапно вспыхнула волнистая завеса, переливаясь изумрудным и рубиновым светом. Звезды и луна померкли.

По снегу побежали отблески сияния, и тундра, и призрачная даль — все переливалось, играло, меняло цвет, силу, яркость.

— Красота-то какая! — зачарованно выдохнул Генка Лыткин.

Ребята притихли, будто попали они в волшебную сказку, в хрустальный дворец Снежной королевы.

И вдруг исчезло все. И снова только призрачный рассеянный свет луны, снова безмолвная снежная синяя пустыня и молчащее небо.

— Вот здорово! — обрел наконец дар речи Костыря. — Как в сказке! Было — не было.

Будто бы в доказательство, что это не сказка, опять ударил посреди неба свет, словно взрыв гигантской беззвучной бомбы. Вспыхнула и засияла в зените многоярусная огромная звезда, и лучи ее протянулись в полнеба, многоцветные, яркие, холодно сверкающие. И казалось, что огонь этот гремит в бездонной выси. Захватывало дух от мощи, красоты и необычности величественного зрелища. А стрелы все летели и летели и, постепенно теряя свою яркость и силу на излете, туманно растекались по краям неба, рассасывались в темноте горизонта.

— Вот бы нарисовать, — мечтательно вздохнул Лыткин, во все глаза глядя на это чудо природы.

— Нарисуй, — предложил Чупахин. — Ты же художник.

— Красок таких нет, — задумчиво и сожалеюще ответил Генка. — Никогда не подобрать таких красок.

Долго еще стояли матросы, стояли, пока не погасло северное сияние. И тогда почувствовали, что закоченели.

— Так не заметишь и дуба дашь, — лязгнул зубами Костыря. — Опомнишься, а ты уже в деревянном бушлате и свечка в руках.

Гурьбой ввалились в теплое помещение.

— Пользы нету от твоих рисунков, — сказал вдруг Чупахин Лыткину.

— Как нету? — не понял Генка и даже перестал намыливать руки.

— А так, — убежденно ответил старшина, с наслаждением фыркая под умывальником. — Сам же говоришь — северное сияние не нарисовать, красок таких нету.

— Ну точно не передашь, конечно, — согласился Генка, — а настроение передать можно.

— Ничего не получится. Можешь ты вот, к примеру, лес нарисовать? Ну стволы там нарисуешь. Это и ребятишки смогут, у меня вон братишки тоже малюют. А вот шум в вершинах сможешь нарисовать или птичье пение? А-а, вот то-то! — победно посмотрел Чупахин, хотя Генка не возражал. — А без птиц какой лес! Или вот степь. Перепелки: «Пить-попить! Пить-попить!» Днем. А вечером: «Спать пора, спать пора!» А без перепелок какая степь! Как цветы пахнут, как пчела жужжит, суслик свистит — это ты нарисуешь? Голоса их?

— Голоса, конечно, не передашь, а шум ветра передать можно.

— Это как же? Патефон сзади поставишь?

— Нет, без патефона. Вот есть такая картина художника Рылова, «Зеленый шум» называется. На ней березы под ветром нарисованы, и шум слышно.

— Ну это ты врешь, — усмехнулся Чупахин и стал с удовольствием окатывать ледяной водой из рукомойника свою бурую и жилистую шею.

— Нет, не вру.

— Значит, за картиной воздуходувка стоит.

— Нет, не стоит. Смотришь — и слышишь шум. Представить надо.

— Представить — это не то, — стоял на своем старшина. — Представить я все могу, даже что Костыря сутки слова не скажет. А вот ты нарисуй. Перепелка говорит: «Пить-попить». Или вечером сидишь у озера и слушаешь, как в камышах утка с выводком шепчется: «Шш-ш-ши, ххр-ш-и!» Это она знак подает. Сидите, мол, тихо. А они тоненько так ей: «Пи-пи-ипь, пи-пи-ипь». Сидим, мол, сидим. Или рыба играет. По воде хвостом «чмок!» — и круги! Увесисто так «чмок!». И опять тихо. Ворона каркнет — и тишина. Век бы так сидел и слушал. Вот нарисуй попробуй. Нет, не нарисовать, — убежденно заключил старшина и начал крепко растираться полотенцем. — Вот портрет какой — это верно, это можно нарисовать. У нас завклубом был до войны. Здорово рисовал. По клеткам с фотокарточки. Умрет кто — ему несут фото. Он раз-раз — и готово! Как живой покойник сидит. Ты умеешь портреты?

— Я природу больше, — ответил Генка.

— Большие деньги загребал.

— Кто? — не понял Генка.

— Ну кто. Завклубом. Несколько деревень обслуживал. А долго ли, раз-раз! — и портрет. Легкая работа, только руку набить надо. Озолотиться можно, если участковый или фининспектор не застукает. Так ты не умеешь портреты?

— Не пробовал.

— А ты спробуй. Меня вот нарисуй, — предложил Чупахин.

— Давай, — неожиданно согласился Лыткин.

— Идет, — обрадовался Чупахин. — Только я в парадное оденусь.

— Да не сейчас, потом когда-нибудь, — видя такую поспешность, сказал Генка.

— Почему потом? Вот вечером будет личное время и рисуй.

— Нет. Мне надо приглядеться к тебе, характер понять…

— Чего тебе мой характер! — удивился Чупахин. — Ты лицо рисуй — и все. Чтоб похож был.

— Нет, так нельзя.

— Почему нельзя? К фотографу вон приходишь, он не спрашивает, какой у тебя характер. Чик! — и готово!

— Там готово, а тут нет.

— Не хочешь — так и скажи. Характер ему надо, — ухмыльнулся Чупахин. — Будто ты меня не знаешь! Полгода вместе служим… Завтракать! — приказал старшина и пошел, недовольный, к столу.