Различные во всём — один баловень счастья, только что начинающий жить, другой изведавший все тяготы жизни, приближающийся к закату своих дней, — оба художника, Брюллов и Тропинин, сблизились сразу и горячо полюбили друг друга.

Не было дня, чтобы Карл Павлович не заехал к Тропинину, и Василий Андреевич беспокоился, не видя в назначенный час входящего Брюллова. Часто вместо того, чтобы ехать на званый обед, устраиваемый в его честь, Брюллов сюрпризом подкатывал к дому Тропинина, уверяя, что щи и каша на Ленивке вкуснее для него изсканных яств в домах знатных бар.

— Там меня как зверя заморского показывают, а у нас друг для друга душа нараспашку.

Всматриваясь в красивую, своеобразную голову Карла Павловича, Василий Андреевич загорелся желанием написать его портрет. Тропинин изобразил его с рейсфедером в одной и папкой в другой руке на фоне дымящегося Везувия.

Ведь и сам-то он совершенный Везувий, — говорил Тропинин, смеясь. Склонившись над портфелем, Василий Андреевич не слышал, как дверь отворилась и, в сопровождении верного своего приятеля, скульптора Витали, Брюллов вошёл в его мастерскую.

— А я снова вламываюсь и даже не спрашиваю, не надоел ли я вам.

Но полный восхищения взгляд Василия Андреевича, обращенный на молодого художника, красноречиво опровергал его предположение.

— Знаете, Василий Андреевич, что мы только что с Витали смотрели? «Гибель Помпеи».

Тропинин изумлённо поднял глаза.

— Жаль только, что вас с нами не было. Гуляли мы под Новинским. Видим, — балаган, а на нем надпись: «Панорама — Последний день Помпеи», а внизу маленькими буквами: «Мадам Дюше». Переглянулись мы с Витали и вошли. Не можете и вообразить себе, что за мазня! Просто карикатура какая-то! А мадам Дюше к нам:

— «Ну что, каково? Сам Брюллов ведь был у меня и сказал, что здесь освещения более, нежели у него».

— «Чудо!» — подтвердили мы и, расхохотавшись, бегом бросились оттуда.

— Надо бы эту шельму привлечь к суду за обман! Но Брюллов весело махнул рукой.

— Занятно в Москве… и хорошо. — И вдруг неожиданно замолчал. Не говоря ни слова, прошёлся раза два по комнате и остановился в задумчивости у окна.

Тропинин повернулся к своей работе, а Витали, стоя у мольберта, казалось, сравнивал портрет с оригиналом. Брюллов тихо проронил:

— И как уезжать-то не хочется! — и затем повернулся к Тропинину: — Вчера бродил по Кремлю и, знаете, Василий Андреевич, вспомнил Венецию, Успенский собор и святого Марка — та же древность, мрачность.

Василий Андреевич, оторвался от портрета.

— И поездил же ты по свету, братец ты мой!

— Да, Василий Андреевич, много поездил, много разных людей видал, а такого, как вы, не встречал!

— Что ты, голубчик! — замахал на него руками Василий Андреевич. — С чего это ты меня славить начал?

— Грустно стало, что покидать Москву надо… Василий Андреевич встал и подошёл к Брюллову.

— А что случилось, Карл Павлович?

Из Академии снова напоминание. Брюллов вынул из кармана пакет.

— А я вот возьму и не поеду. Останусь в Москве навсегда.

Василий Андреевич молча глядел на него.

— Стану у вас жить, Анна Ивановна!

Анна Ивановна поспешила на зов; вытирая руки о синий передник, оторвалась, очевидно, от работы.

— Возьмёте меня на хлеба?

Анна Ивановна вопросительно глядела на мужа, на Брюллова, не понимая, всерьёз ли он говорит.

— Шутит он, Аннушка, не останется он с нами. Его Академия зовёт.

— Нет, не шучу! Где ещё, кроме Москвы, найду таких друзей, найду такого человека, такого художника, как вы!

— Всей жизнью своей вы доказали, как дорого вам искусство. В несчастье вы были тверды, всегда чисты совестью перед собой, перед людьми и перед искусством, Василий Андреевич! — Брюллов вскрикнул так громко, что созерцающий его портрет Витали вздрогнул и Анна Ивановна, собиравшаяся выйти из комнаты, остановилась в дверях. — Я не могу остаться в Москве, вы правы. Но вы можете ехать со мной.

Тропинин молчал удивлённо.

— Мы будем жить вместе, работать в одной мастерской: Тропинин и Брюллов! Подумайте только! Ведь мы перевернём весь мир, воскресим искусство!

Затуманенным взглядом глядел Василий Андреевич на Брюллова.

— Анна Ивановна! Собирайтесь в дорогу! Арсюшу в Академию отдадим! Оба следить за ним будем.

Брюллов схватил обе руки Тропинина, стараясь заглянуть в его глаза.

— Что же вы молчите, Василий Андреевич? Тропинин опустился на стул у окна. Несколько секунд длилось молчание.

— Поздно, родной мой, начинать мне новую жизнь. Я своё прожил. Тебе ещё долго жить и работать. Я тебе буду только обузой. Надо мне в Москве доживать. Поезжай уж один…

Потемневшие бронзовые люстры, тусклые венецианские зеркала, из которых, как из-за пыльной завесы, проступают отражения человеческих лиц, золочёные веночки деревянных рам, кресла с высокой, слегка изогнутой спинкой, толстые с застёжками книги, пожелтевшие гравюры… Ни пройти, ни протиснуться! Лавка старьёвщика заставлена так, что, кажется, можно задохнуться от тесноты и пыли. Однако, несмотря на это, начальник архива иностранных дел, князь Оболенский, с недавних пор частый посетитель старого менялы и плута Волкова.

Над пузатым, наборного дерева елизаветинским комодом висит несколько попорченный сыростью, не вделанный в раму портрет. Он-то и привлек сюда старого князя.

Отойдя в сторону и изогнувшись как только можно почтительней, Волков наблюдает за богатым покупателем.

— Гляжу, вижу — и глазам своим не верю…

— Ваше сиятельство, можете не сумлеваться.

— Погоди. Ты говоришь, от вдовы Смирновой… Как же он попал к Смирновой, ежели сей портрет был заказан Соболевским и у него в доме находится…

— Верьте не верьте, ваше сиятельство, а только мой портрет настоящий, а у господина Соболевского — копия-с.

— Да как же это возможно? Ежели хочешь, чтобы я портрет сей купил, — а приобрести его, не скрою, мне желательно, — то объясни всё чистосердечно и без плутовства.

Князь оглянулся, как бы ища, на чём присесть. Уловив этот взгляд, старьёвщик услужливо придвинул покупателю небольшое мягкое креслице, предварительно смахнув с него предполагаемую пыль, и начал не спеша.

— Доложу вашему сиятельству всё подробно, как сказывала мне вдова Смирнова. Вскоре после того, как знаменитый наш сочинитель заказал Тропинину собственный портрет и преподнёс его господину Соболевскому, у коего произошло горестное событие — скончалась ихняя матушка.

— Знаю, знаю…

— Чтоб рассеяться, господин Соболевский задумал ехать в чужие края, а сей портрет просил художника Тропинина отослать к ним на квартиру. Тропинин же поручил сию заботу молодому своему ученику, копиисту Смирнову. Господин Соболевский имели неосторожность посмеяться над Смирновым, что никогда, мол, ему не сравниться с учителем, а тот возьми да и посмейся над Соболевским: снял с сего портрета копию, упаковал бережно и отправил по адресу, а сей драгоценный портрет унёс с собой. — Волков поднял глаза кверху. — Смирнов скончался, царствие ему небесное, а вдова его, находясь в большой нужде, уступила мне сие произведение.

— А ты не врёшь всё?

Волков снова воздел глаза к пыльному потолку, как бы призывая его в свидетели своего чистосердечия.

— Ваше сиятельство, ежели вы не имеете доверия к моим словам, попросите самого Тропинина осмотреть сей портрет. Добросердечный Василий Андреевич, я уверен, не откажет вам в одолжении.

Князь принял к сведению совет Волкова. И на следующий день из лихо подкативших к меняльной лавке саней вышли Оболенский с Тропининым.

Василий Андреевич, несколько сутулясь, прошёл вслед за Оболенским в узенькую дверь. Войдя в лайку, Тропинин вздрогнул и остановился. Со стены, опустив одну руку, а другой облокотясь на столик, задумчиво глядел Пушкин.