— Демократия, по моему глубокому убеждению, это религия, — сверкал карбункулами Черепов. — Если угодно, язычество, когда толпа возводит и низвергает кумиров. Центризбирком с компьютерами, подсчитывающими голоса, — это капище, а я верховный жрец.

На капище, как известно, приносятся жертвы. Каждый раз, перед думскими выборами я отправляюсь в Африку на сафари и охочусь на кенийского козла. Это неописуемой зрелище, — саванна, малиновый рассвет, загонщики стучат в тамтамы, на заре летят бесчисленные птицы. И вдруг выскакивает козел, огромный, с витыми рогами, шерстяной, яростный, и ты его бьешь из автомата несколькими пулями, слыша, как чмокают попадания. Тут же, пока он еще бьется, я пью из раны его кровь. Носильщики подвязывают его за ноги к шесту и несут в лагерь. Сливают кровь в сосуды, сдирают шкуру, разделывают. Самолетом я отправляю тушу в Москву и в главном компьютерном зале совершаю обряд помазания. Мажу черной кровью козла компьютеры, электронные табло, терминалы. Жареное мясо поедаю с сотрудниками. Шкуру отдаю скорняку, и из кожи козла делают переплет Конституции. И тогда во все наши подсчитывающие и передающие системы вселяется дух африканского козла, покровителя демократии.

— Умоляю вас, — с долбящими движениями головы и с легким прононсом отвечал ему Ясперс, — пусть об этом никто не знает, — ни пресса, ни партии, ни мажоритарные кандидаты. И особенно церковь. Хотя иерархи лояльны к власти, но в низах, на приходах, распространяется мнение, что в главный компьютер страны вселился дьявол, заложено число 666, которому и соответствует образ козла, то есть, Зверя. Если бы вы знали, как трудно мне было уверить общественное мнение, что Первому Президенту пересадили сердце, а не семенники абиссинского бабуина. Хотя, должен вам сказать, через неделю после пересадки он уже гонялся за медсестрами ЦКБ, опираясь по-обезьяньи на передние лапы, и не было ни одной, кто бы от него увернулся.

Оба не притронулись к предложенным бокалам, в которых, среди пузырьков, продолжали пульсировать морские коньки. Один отражал голубые карбункулы, другой — фиолетовый бант.

Стрижайло, озирая зал и наполнявшие его группы, различал неформальные центры влияния, конкурирующие союзы, противоборствующие объединения. Но среди этих неявных группировок существовали два яростных, непримиримых полюса, посылавшие один другому молнии ненависти. Две красавицы в разных концах зала наблюдали одна за другой, испепеляя сверкающими глазами. Одна, известная балерина Колобкова, недавно капризно покинувшая сцену Большого театра, пышная и прелестная, с гордо посаженной головой, с ампирной красотой узкой талии и высокой груди, отыскивала соперницу большими гневно-прекрасными очами, требующими, чтобы та исчезла, испарилась, превратилась в морского конька. Другая, точеная, искусительно-прекрасная Дарья Лизун, с нервным порочным лицом, круглыми коленями, напоказ сияющими из-под короткой юбки, дочь известного российского либерала. Первопроходец реформ, вернувший Санкт-Петербургу его исконное имя, любитель тонких услад, во время оргии он был заперт в раскаленной сауне, где при температуре двести градусов сварился, как рак. Однако был похоронен, как просветитель и национальный гений. Обе женщины были возлюбленные Президента, но вступали в свою должность поочередно, сменяя одна другую в дни новолунья. Как только полная луна шла на ущерб, балерина уступала место сопернице, и та всходила на августейшее ложе. Сегодня был второй день новолунья, все ждали Президента, и было неясно, кого он увезет из гольф-клуба под светом полной луны.

Стрижайло был знаком с Дарьей Лизун, флиртовал с ней однажды и даже подвез в лимузине к дискотеке. Успел в темноте салона провести рукой по длинной ноге от сухой лодыжки до напряженного бедра. Он уже хотел, было, приблизиться к женщине, чтобы скрасить ее одиночество, но двери распахнулись, словно их толкнул шквал ураганного ветра, и в зал влетела буря.

Это был Директор ФСБ Потрошков, именуемый за глаза «Потрошитель», могущественный, баснословно богатый. Управляя спецслужбой, через ее всепроникающую структуру он влиял на каждую малую точку жизни и на все бытие в целом. Без его соизволения писатель не мог стать лауреатом премии, магнат не смел перевести в оффшоры криминальные деньги, ни одна «дама сердца» не решалась переступить порог интимных покоев Президента. Еще вчера по его приказу был взорван в Эмиратах чеченский лидер, писавший оскорбительные стихи в адрес ФСБ. А сегодня, как извещали газеты, астрономы Пулковской обсерватории открыли новую небольшую планету, передав ее в распоряжение Потрошкова для загадочной, пугающей общество цели. Высокий, костлявый, с тяжелой, напоминающей грушу головой, во всем черном, он вошел так, словно был облачен в ботфорты, нес на голове медный кивер, был опоясан перевязью с палашом. За его плечами бушевали вихри преодоленных пространств, стенали души истребленных врагов государства. Воздух перед ним расступался, образуя безвоздушное пространство, в котором начинали задыхаться и падать в обморок оказавшиеся на пути неудачники. С порога раскланивался, блестел глазами, похожими на бронзовых жуков. Никому не подал руки, удалился на второй этаж клуба, где размещались отдельные кабинеты, а, быть может, и камеры смертников.

Все были потрясены его внезапным явлением. Чувствовали себя виноватыми в каком-то, еще не совершенном преступлении. Были готовы к явке с повинной. Понимали, — вот он, настоящий хозяин страны, подлинный лидер нации, теневой правитель России. Официанты бросились поднимать нескольких упавших в обморок гостей, среди которых был похожий на молочного поросенка олигарх, владелец «Бета-банка», утаивший от Потрошкова банковский счет на Кипре.

Стрижайло не удивился, увидев подле себя Веролея. Тот проструился между гостей, как гибкая безвольная водоросль. Бледный, безволосый, с мучительной улыбкой изгоя, он представился, извиняясь:

— Вот он и я.

Это не требовало пояснений. И так было видно, что он — водоросль, принесенная потоком, где только что проплыл кит. Ударил хвостом, оставляя водоворот, в котором кружился оборванный стебель травы.

— Вас приглашают, Михаил Львович. Я вас проведу.

Они поднялись на второй этаж, где смолкли голоса и звоны бокалов. По мягким коврам приблизились к двери красного дерева. Веролей отворил без стука, пропуская вперед Стрижайло и тут же пятясь назад. Дверь бесшумно прикрылась, и Стрижайло оказался с глазу на глаз с Потрошковым в мягко освещенном пространстве, где малиновая, шитая золотом парча, смуглое резное дерево, бронзовые, в виде лотосов, канделябры создавали убранство в стиле «барокко».

— Садитесь, — тусклым голосом произнес Потрошков, дожидаясь, когда визитер разместится в удобном кресле по другую сторону овального лакированного стола. Не было кофейного сервиза, отсутствовали рюмки и пепельницы, — только зеркальный овал, в котором перевертывалось, отрезанное по пояс, отражение Потрошкова, что создавало ощущение огромной игральной карты.

Молчали, и это молчание Стрижайло использовал, чтобы рассмотреть всемогущего шефа ФСБ, которого можно было достать ударом кинжала.

Теперь, при ближайшем рассмотрении, он уже не был похож на грозного кирасира. Примечательно было его лицо. Голова, на макушке узкая, иссеченная из неживого камня, спускаясь ниже, постепенно расширялась, размягчалась, наполнялась цветами жизни. Губы, окруженные фиолетовой кожей, шевелились, словно постоянно процеживали воду. Щеки завершались толстым отвислым подбородком, в котором не было челюсти, а в кожаном розоватом мешке что-то переливалось, студенисто плескалось, перекатывалось желеобразными комьями. Нос, мясистый, лиловый, свисал наподобие короткого хобота, который при желании мог удлиняться, чутко щупал пространство. Во лбу, в выточенных каменных нишах, окруженные белыми ресницами, ярко блестели глаза, — два немигающих черно-зеленых слитка. Это была голова осьминога, и Стрижайло не удивился, если бы под столом свивались тяжелые, покрытые присосками щупальца.