Работа — да.

Сестра — да.

Но на работе все более менее нормально, опять же обыденно.

Сестра вроде бы отошла немного от страхов, перестала сухари сушить, «заначки» продуктовые по квартире устраивать. Расцвела даже, на свидания бегать начала, все реже дома бывая. Платья уже не прятала на "черный день", чтобы продать или на продукты обменять — носила. Николай ей еще два купил — и вроде хватит. Все есть, что еще нужно?

А что нужно, как раз не было.

Он все чаще на фото Лены смотрел и все думал, станет ли когда-нибудь боль от потери Леночки глуше, пройдет ли?

Днем ничего, забывалось все в делах, а по ночам накатывало само, тащило в те годы, как домой.

Весна сиренью цвела за окнами, первая весна без взрывов и не в окопах. И Сашка крутил во всю, жил как с цепи сорвался — то девочки, то к Николаю завалится, посидеть. Работал, себя не жалея. Горел, видно мечтая сгореть.

А Николай как-то замкнулся, потерялся и замер на одной точке, вернее в одном кольце — работа, дом, друзья. С девушками знакомился, но мимолетно, по необходимости — то Дрозд опять кого-нибудь приведет, то Валя с очередной подругой, между прочим, сводить примется. А его не тянуло. Не отнекивался — ждал — тронется наледь в душе, потянет. Нет, поулыбаются друг другу, посмеются, разойдутся.

Он жил, но жил ли? Жил ли Сашка? Жили ли другие, прошедшие огонь четырех ураганных лет?

И чем больше смотрел, анализировал, думал, тем сильнее укреплялся в мнении — они жили в тех четырех годах, действительно, полнокровно, а сейчас словно заснули в анабиозе и все ждут того, что уже не повторится.

Странные ощущения. Здесь в мире и покое, рядом с близкими было тоскливо и мертво, а там, в грязи, постоянной опасности, в воплях, крови, смерти — чувствовал себя живым и очень нужным, и были силы, были желания, радости от края и до края неба, счастье одно на всех и потому особенное, особо глубокое, проникающее и озаряющее до донышка.

Там, в четырех годах ада, в окопах, землянках, в холоде и голоде, под пулями и взрывами снарядов, он никогда не ощущал одиночества и бесцельности, отдельности себя и других. Они как кулак — были одним целым.

Но кулак ударил по фашизму и распался на пальцы, каждый из которых вроде на одной руке, но уже сам по себе.

От этого Николай чувствовал себя мертвецом, бродящим среди людей, и вздрагивал, встречая взгляд такого же мертвеца, одинокого и неприкаянного, непонятого и нужного ли. И тянулся к нему, чтобы на миг вернуться в настоящее, в действительно жизнь:

— С какого фронта, браток?

Как пароль, как позывные растерявшегося на гражданке братства, что грело и спасало, что не давало закиснуть, а главное у всех была одна, одна на всех, на целый мир — цель, великая, непогрешимая, единственно верная — победить врага.

И они победили и словно погибли вместе с ним, потерялись целым поколением, которое не знало иного стиля жизни, чем борьба, иной цели, чем самые великие идеалы и пламенные стремления.

Они вроде бы остались, но на фоне того, огромного, что кануло для многих, но осталось нетленным для сплавленных в те дни, казались мизерными, трудности ерундовыми, жизнь пустой.

Может, выгорели они на войне? Сгинули на ней и не заметили?

Целыми батальонами остались на линии фронта и все никак не могут вернуться домой?

Она жила. Вопреки всем канонам и законам, возрождалась как феникс из пепла и не могла понять — зачем?

Ничего не помнящая, порой вовсе ничего не понимающая, напоминающая себе овощ, все равно жила. Ходила, дышала, вновь и вновь отодвигала смерть. Но разве специально?

Ей казалось это знаком свыше, намеком — не все сделала, поэтому рано умирать. Но что она может сделать, чем может быть полезна?

Лену выписали в начале июня и неделю после, она пыталась понять, где находится и кто вокруг. С трудом вспоминала Веру, Домну и Сережу, хотя последние ее из больницы забирали.

Работы она лишилась, устраиваться на другую пока не могла — шатало от бессилия.

Девочки тянули ее, помогая, но сами еле тянулись, и Лене от их помощи все хуже делалось. Но может, это и спасло? Заставило взять себя в руки осознание, что еще обязана что-то сделать, хоть за ту же доброту отплатить? Дворником работать устроилась, вместо женщины, которая в декрет ушла. Мизерная зарплата, чисто на лекарство и ржаной хлеб денег хватало, но зато свой. И таблетки есть. А значит головные боли не выматывают, туман перед глазами не стелется, не шатает, не мотает, и жить можно, работать. Стыдно было у Домны и кусочек брать, потому что понимала, что тем ребенка объедает. А Сережа и так одна кожа да кости. Рубашки две, латанные, обувь на ногах «горит». Домна крохи откладывала, ботинки хоть купить ему, а все не выходило.

В августе что-то Лену в вещмешок залезть заставило. А там деньги свернуты жгутом. Да много, почти тысяча!

Не думая Сережу в магазин потащила, купила ботинки, а на остатки всяких вкусностей в коммерческом.

— Пир устроим, — подмигнула мальчику. Вдвоем с сумками домой прибежали, стол накрыли и сели девочек ждать. Сережа в новых ботинках, цветет как гладиолус — вихры непослушные торчат.

Домна первая приползла, уставшая. Села у входа:

— О, привет.

И застыла, нахмурившись — взгляд то на ботинки на ногах сына, то на его довольную физиономию, потом на стол, а там сало, булочки, картошка и сахар в вазочке.

— Мать моя! — рот прикрыла, глаза округлив. — Вы грабанули кого, что ли?

Лена и Сережа обнялись, весело рассмеявшись:

— Вот мама у тебя, а? Чего удумала?

— Ай, — отмахнулся. — Это ей не верится.

— Нет, серьезно? — к столу подошла, деликатесы разглядывая. — Откуда? Ты чего, Лен, за генерала замуж вышла?

— Нужна я генералу, — фыркнула. — В вещмешке деньги нашла!

— Так платье бы себе купила! Молодая, надо тебе!

— Ребенку обувь нужнее. И потом, мои деньги, что хочу, то и делаю. За стол давай, — скомандовала. — Вере только чур оставляем!

И засмеялась — впервые за полгода с того марта живой и счастливой себя чувствуя. И знала почему — потому что полезная, потому что хоть чем-то помочь смогла.

Только пировать начали — Вера прибежала. Стол увидела и, брови вверх уехали:

— Обалдеть! Откуда? Вы чего, продовольственный склад ограбили?

— Ну, еще одна!

— Садись, Лена вон шикует, — поведала Домна.

— Поняла, — ладони потерла обрадовано. — Премия что ли? За перевыполнение плана по уборке вверенного тебе двора? Чего празднуем вообще?

— Лето. Первое лето без войны, — улыбнулась Лена.

— Она Сереже ботинки купила, — поведала подруге Домна. Мальчик тут же ноги вытянул, показывая обнову.

— С ума сойти…

— Я ведь расплатиться не сразу смогу, — заметила Домна уже Лене.

— Заикнешься, обижусь. Это мой подарок.

— Дорогой подарок-то. Я от управдома слышала, Глашка в сентябре выходит. Ты без работы останешься. На что жить собралась?

— Соображу.

— Вот, вот, шикуешь, а потом опять хлеб и вода.

— Ерунда.

Смешно даже слушать было. Все ерундой казалось, кроме одного, самого главного — не зря она живет, может еще что-то людям дать!

И вообще, жизнь налаживается, впереди столько прекрасного, столько интересного!

День новый пришел — счастье!

Птички зачирикали под окном — счастье!

Солнце светит, клен шумит — счастье!

Все живы, все здоровы — великое счастье!

Разве что-то еще нужно?

— А я знаю, что мы празднуем! — воскликнула Вера. — Газ нам на недели проведут! Примусы и керагазы — на помойку! Ура!

— Ура! — рассмеялись все дружно.

А Вера за наливкой рванула: гулять, так гулять!

Глава 56

Николай всю зарплату в коммерческом оставил, набрал пряников и конфет.

Домой пришел, на стол все вывалил. Валя опешила, Сашка головой качнул:

— А я думаю, куда ты повалился… Между прочим, у нас свидание.