Я повторил все, слово в слово, Лукачу. Он вздохнул, потом поинтересовался, сколько, лет Жаке в партии. Тот ответил, что с тридцать четвертого, но не понимает, какое это имеет значение. Ему говорили, что командир бригады с восемнадцатого, но разве этим что-нибудь определяется.

— Враги народа, которых недавно судили в Москве, все насчитывали десятилетия партийного стажа, но разве он уберег их сперва от ошибок, а затем и от ужасных преступлений? А наш Дорио не был, что ли, членом политбюро?..

Я перевел и это, показавшееся мне логичным, замечание.

— Надеюсь, товарищ Жаке не хочет сказать, что долголетнее пребывание в партии превращает честного коммуниста во врага народа? — вставая проговорил Лукач. — Если б оно не имело значения, год вступления в партию не вписывался бы в партбилет. Но это так, примечание… Попросите Жаке хорошенько обмозговать, о чем я перед ним распинался. Лишний раз подчеркните, что между комиссаром батальона в военное время и профсоюзным деятелем на капиталистическом предприятии в мирное — ничего общего…

После того как Жаке уехал на вернувшейся за ним и, судя по внешнему виду, за всю войну не мытой таратайке, за которой вился сизый шлейф бензиновой вони, с передовой пришли командир польского батальона Шклиняж и рябой командир первой роты. Он был уже в годах, но все и среди поляков и у нас фамильярно звали его Янеком. В переговорах Шклиняжа с командованием бригады Янек выполнял функцию толмача, успешно переводя с русского на польский и гораздо хуже — с польского на русский.

Шклиняж и Янек привели с собой батальонного казначея, произведенного, по словам Янека, из жолнеров в финансисты за грамотность. Казначей явился дополучать деньги на сержантов, офицеров и комиссаров, потому что сначала всем нам выплатили поровну, а недели через три после утверждения приказа о присвоении званий из Альбасете прислали запечатанный брезентовый почтовый мешок, в котором взамен писем лежали обклеенные крест-накрест бумажными лентами брикеты спрессованных ассигнаций. Понятно, что Клоди (пусть он и носил свой кольт наготове и уверял, будто научился, как чикагские бандиты, стрелять из кармана) стремился поскорее сбагрить их по назначению.

Я провожал отъезжающего Фрица, когда польский казначей, таща под рукой набитый так, что не застегнуть, портфель, вышел из пристройки, где занимался банковскими операциями Клоди. Должно быть, но совету последнего неопытный инкассатор в другой руке сжимал маленький браунинг. В ожидании Шклиняжа и Янека их «финансист» сел на холодные мраморные ступени и, переложив портфель под правую руку с зажатым в ней обнаженным огнестрельным оружием кабинетного образца, виртуозно закурил одной левой.

Я предложил ему войти обогреться, так как его товарищи, по моим наблюдениям, не должны скоро освободиться, но он отказался и, отбросив окурок, зашагал к передовой в одиночестве и правильно сделал, потому что Шклиняж и Янек, прихлебывая черный кофе и пригубливая коньячок, еще добрый час пробеседовали с Лукачем, Петровым и Беловым. Ушли они, нескрываемо довольные результатами переговоров, уже около четырех.

Скоро, однако, Янек прибежал обратно.

— Доложь о мне генералу.

Очевидно, в батальоне что-то стряслось. Я повел Янека по широкой лестнице из твердого, как железо, заморского дерева на второй этаж, в столовую, где наши девушки под надзором Беллини уже накрывали к ужину.

Тяжело переводивший дыхание Янек еще с порога закричал, вставляя от волнения польские слова, что их казначей вместе с только что полученными почти пятнадцатью тысячами песет задевался незнаемо куда и, сколько его ни шукали, он як бы скрозь землю провалился, но до окопов не достиг. Только батальонные кухари, замаскированные в лощинке не так далеко от позиций, видели, что мимо них прошел человек с полным портфелем и пиштолей в руке. Им даже подумалось, чи не слишком влево тен с портфелем забирает, но только захотели они про то кликнуть, как фашистовски орудия узялись обстшеливать лес к заду от кухонь, видать, у гадов излишковые снаряды остались. Кухажи попрыгали в щель, потому все ж близко падало, а як повылазили, платника уж и след простыл…

Лукач не прерывал Янека, пока тот сам не остановился, а тогда движением головы пригласил его в свою комнату, пропустил за ним Петрова, Белова и Реглера, вошел сам и бесшумно притворил дверь.

Минут через десять Реглер рывком распахнул ее и на своем сливающемся картавом немецком потребовал, чтобы Мориц связал его с калье Веласкес. Все знали, что в мадридском особняке на улице Веласкеса помещается политкомиссариат интербригад. Значит, происшествие признано серьезным и Реглер будет докладывать о нем Галло. И действительно, заместитель комиссара бригады приподнятым тоном сообщил по-французски комиссару-инспектору о таинственном исчезновении польского кассира, прибавив, что спешенные патрули из эскадрона вот уже около — двух часов прочесывают заросли между командным пунктом бригады и штабом батальона. Пока поиски безуспешны, и бесплодность их натолкнула некоторых товарищей на подозрение, не перебежал ли этот человек к фашистам, прихватив в качестве убедительной рекомендации доверенную ему солидную сумму…

По нервной физиономии Реглера, когда он замолк, крепче прижав к уху трубку, промелькнула гримаса недовольства. По всей вероятности, Галло делал ему за что-то внушение.

После того как Янек удалился руководить, пока не стемнело, поисками, звонил в Мадрид и Белов. Он в свою очередь, но приглушенным голосом и по-русски известил кого-то о необъяснимом исчезновении кассира с казенными деньгами, а закончив разговор, доложил комбригу, что к нам для расследования немедленно выезжает Стефанович. Лукач отнесся к этому сообщению прохладно:

— Ты будто рад, но что ни говори, а появление контрразведчика с таким заданием, хочешь-не хочешь, набрасывает тень на бригаду…

Пакита и Долорес еще убирали со стола, когда по ковровой дорожке лестницы бесшумно поднялся высокий сутулый офицер. Худобой, бледностью, узкими бескровными губами и особенно неестественным блеском глаз он напоминал немецкого киноактера Конрада Фейта, на котором доброе десятилетие держались многосерийные фильмы ужасов, где он играл сомнамбул, вампиров и садистов вроде Ивана Грозного и Цезаря Борджиа. Войдя в столовую, офицер объявил, что он Стефанович.

Переговорив с нашими начальниками и отдельно, по-немецки, с Реглером, он устроился в углу за ломберным столиком, положил на него папку с бумагами, на папку — самопишущую ручку и попросил вызвать Клоди. После Клоди он пригласил Фернандо, потому что тот стоял на часах, когда приходил польский «платник». Затем наступила и моя очередь. Не знаю, о чем и через кого Стефанович, недостаточно владевший французским, расспрашивал Клоди и Фернандо, но меня, излишне твердо выговаривая по-русски, он засыпал совершенно шерлок-холмсовскими вопросами. Стефановича чрезвычайно интересовало, как держал себя пропавший без вести до получения денег, и не изменилось ли его поведение потом, когда он вышел от Клоди, и много ли он курил, и не тряслись ли у него руки, а самое главное — очень ли он торопился уйти. Ответы мои Стефанович бисерным почерком заносил на бумагу, ставя черточки не только над «т», но и над «п» и над «г», как полагается при писании по-сербски.

Услышав, что это я посоветовал пропавшему не ждать Шклиняжа и Янека, Стефанович перестал строчить и вперил в меня прямо-таки факирский взор. Но тут, к счастью, появился Бареш и сообщил своему земляку, что связной из польского батальона прибыл, и — словно кто выдернул вилку из штепселя — горящие глаза Стефановича вдруг погасли. Открыто потеряв всякий интерес к тому, что я могу еще сказать, он небрежным кивком отпустил меня и принялся укладывать бумаги в папку.

С передовой он вернулся уже поздним вечером и настойчиво попросил Белова возобновить с наступлением дня тщательнейшие поиски в нашей части леса, поскольку все товарищи исчезнувшего казначея в один голос твердят о его честности и никто не хочет верить, что он перешел к Франко: однако сам он, Стефанович, по роду своей службы не имеет права считать эту гипотезу исключенной и сейчас направляется в госпиталь разыскать и допросить двух раненых, еще по Франции знавших заподозренного в измене.