Сыны Самошкины — в косую сажень детинушки — подкатили гусляру корявый чурбан:

— Милости просим, — и отодвинулись молча в сторону.

Сам кузнец скинул рукавицы, отер о фартук потные ладоши и тоже пристроился на чурбане. Сказал гусляр, что есть у него дело до самого князя Святослава. И все выспрашивал о князе: каков он и как о нем народ судит.

Самошка от чистой души поведал:

— Хорош — не хорош, а все равно — господин. Ты его хоть медом обмажь и в патоке изваляй — сладок не будет.

— Крут? — нахмурился гусляр.

— Да нет. Ни спеси у него, ни тиранства, да молод еще и не сведущ в людях. — И, голос понизив до шепота, добавил, словно о страшной беде поведал: — С изъяном князек наш.

— Как так?

— Монахов у него полон двор — книги переписывают. Скоморохов, как бояр знатных, потчует.

Гость довольную улыбку в бороде спрятал.

А Самошка помрачнел, озлился.

Где такое видано, чтоб землею правили скоморохи.

— Меч, а не гусли — земле опора! — Поднял откаленный меч, потряс им в сердцах и воткнул в землю. Синим пламенем полыхнула сталь в отсветах печи. Рукоять меча змеистым бронзовым узором увита, серебром и чернью окована.

Залюбопытствовал гусляр:

— Затейливо.

Самошка оживился. Завздыхал.

— А вот восточному булату — не соперник. Их сабли легкую кисею на лету секут и железо рубят. Говорят, что те мастера все без языка — потому и секрет их проведать никто не может.

— О том не знаю, — отозвался гость. И прибавил в раздумье, пошевелив сердито бровью: — Не по нашим обычаям их мастерство. Сказывают: от того крепок булат, что людскою кровью пропитан.

— Неужто?

— Хвастал в Киеве торговый восточный гость про тайну тамошних мастеров. Будто бы нужно калить меч, пока он не вспыхнет, как солнце в пустыне, а потом вонзить его в тело живого раба. И будет меч цвета царского пурпура…

— Вот душегубы! — Самошка даже привскочил. — Истинно, нехристи. Живую душу — мечом раскаленным!

Ушел гусар, заронив беспокойство в сердце кузнеца. Как ни ругался он, о тайне булата думать не переставал. Увидел, проходя по торжищу, бычка годовалого и подумал: «Зачем нехристям человечья душа? Взяли бы животину — еще куда ни шло»… И решил вдруг Самошка сам испробовать восточный секрет.

У кузни его с утра торчали любопытные: кто привел коня перековать, кто санный полоз наладить, кто и просто так.

И все на бычка косятся: телок как телок — сено пощипывает, пьет водицу. Только подойти к нему боязно — вдруг огнем полыхнет.

Кричит Самошка на них, гонит из кузни, даже дверь стал запирать на засов. Да разве от чужого глаза укроешься?

Может быть, не кончилось бы для Самошки добром это любопытство, но всполошила, встревожила Рыльск другая весть. Все больше и упорней стали поговаривать о походе на половцев.

Судили по-разному, не поймешь: то ли половцы напали на ближние земли, то ли наоборот.

Как бы ни было, а новость весь город всколыхнула, заставила забыть о Самошке. Не до него.

А кузнец, заперев кузню, не пропускал ни одного молебна в храме. Расчесанный, одетый будто к празднику, был тих и смирен.

Постились и сыны его.

— Без торжественности в душе не свершишь великого, — негромко поучал их Самошка.

Как-то под утро, когда таяли звезды от дыхания теплой весенней зари, кузнец разбудил своих сынов:

— Пора.

Больше ни слова не было сказано.

Не выходили из кузни до вечера.

Дважды жена Самошки приносила обед, но никто не притрагивался к еде.

Промокшие от пота, горячие и грязные от работы и жара, налегают сыны на меха — ух! ух! ух! Гудит в печи, и такой ослепительный белый свет пышет из жерла, что кажется: вот-вот там начнут плавиться камни. Горит невидимым пламенем раскаленная кривая сабля.

И вдруг словно бросили в печь солнца кусок — так вспыхнуло кривое лезвие.

Выхватил Самошка саблю кожаной рукавицей, подскочил к бычку. Тот потянулся и замычал ласково.

Замахнулся кузнец — и опустил руку.

Со злостью отбросил саблю. Отлетела она в бочку с дегтем — зашипела, задымилась духовитым едучим чадом.

Выловили ее сыны — изогнулась она, искорежилась. Осторожно, будто змею ядовитую, вынесли ее из кузни в лопухи.

А телок фыркнул, брыкнул задними ногами и уставился на огонь в печи.

Самошка в изнеможении присел на чурбан. Не хватает мочи загубить животину.

Нет, злодейством не достигнешь подвига.

— Живодеры безъязыкие! — изругался кузнец на восточных мастеров.

Воробьи опьянели от солнца и вешнего тепла. Облепили крыши и деревья окрестные, шумят, словно бабы на торжище. Деловито ссорятся грачи на дубах, и плывут в бездонной небесной засини станицы журавлей-кликунов.

Умылся город первым чистым дождем, расцвел пестрыми женскими нарядами, ожил в радостных весенних хлопотах.

Вечерами, при кострах, когда заглянут в омуты первые звезды, начинаются в роще над Сеймом хороводы и веселые игрища.

Теплеет земля, в избытке напоенная влагой. Самая пора птицу пролетную бить, орала готовить для пахоты, лес корчевать, снаряжать невода для рыбы.

Но не в том помыслы князя. Не весна пробудила в нем волнение и тревогу.

Приказал Святослав спешно бить в большой колокол, разослал по городу вибичей — трубить в берестяные роги, сзывать народ ко княжьему двору.

Большой поход собирает молодой князь. Впервые поведет он войско в далекую степь и окропит вражеской кровью отцовский меч. Впервые примет воинскую славу, искупит наконец давний позор, которым покрыл себя когда-то.

Было это в лето тысяча сто восьмидесятое и было так.

…Темна вода в Чернорые-реке, прелью болотной настояна. Из сырых чащоб несет она легкую тину и сочные стебли, кружит в бурных омутах жесткие дубовые листья.

Глубока Чернорыя-река, до краев в берегах налита. Говорят, выходят из нее ночами русалки, водят при луне хороводы и грызут кору на дубах. Не доведись конному или пешему войти в реку — защекочут его русалки и утянут на дно.

На реке Чернорые — дубы шумят.

На реке Чернорые — пир идет!

Пасутся меж повозок кони стреноженные. Костры полыхают. Пахнет конским потом, дымом и горьким сухим настоем жесткого степного разнотравья.

Ближе к воде, среди редких дубов — русское воинство, дальше к холмам — половецкий стан. Но перемешались полки, не поймешь, кто к кому в гости пришел. Грустные степные напевы смешались с разудалыми русскими. Пенится в ковшах сладкий мед и хмельной половецкий кумыс. Братаются, потчуют друг друга, удалью бахвалятся.

Юному княжичу не терпится. В первую битву ему идти, первую славу принять. И тревога, и радость близкой победы. Вскочил на гнедого, меж кострами гарцует, красуясь в одежде воинской. Смотрите, люди, на вашего княжича! Да, это Олегов сын, племянник Игорев.

У перевернутой повозки окружили половца русичи.

— Непонятный вы народ, — рассуждал плечистый бородач в кольчуге. — Пахать — не пашете, к рукомеслу — не приучены, заместо дома — телега. Не по-людски все у вас.

— Степь — кормит, набег — кормит, — спорил с ним бритоголовый половец. Сверкали хмельные глази, блестели белые зубы. — Возьмем Киев — погуляем Киев.

— Погуляем, говоришь? — побагровел бородач. — А ты вот это нюхал? — сунул он половцу под нос мозолистый кулачище.

Половец схватился за кинжал:

— Помощь звал. Помощь — плати.

— Заплачу я тебе, — двинулся на него бородач. — За все заплачу.

Втиснулся меж ними с конем Святослав, взмахнул плетью:

— Смуту затеяли!

— Эх, — выдохнул бородач, поднял дубовый сук, зло сломил о колено и отбросил. Рявкнул на половца: — Иди, пока цел. Ну!

Святослав подумал вдруг: «Так оно и есть. Ждут половцы, когда в город ворвутся. Не велика честь — прослыть разорителем Киева. Нет, брешет половец, не дозволит Игорь зорить отчие земли, не даст напрасной крови пролиться».

Бедный Киев. Недобрый век для тебя настал.

Скудеют богатства твои, тают прежняя сила и могущество. Была крепка Русь при Владимире-Красном Солнышке, при Ярославе Мудром была сильна. Не было тогда отбою от иноземных гостей торговых. С русским князем за честь считали завести дружбу и породниться иноземные государи. Ярославов сын Всеволод женился на дочери византийского императора, Изяслав — на сестре польского короля. Дочь Анна стала французской королевой, другой посвящал свои песни отважный норвежский викинг Гаральд Смелый: