Когда осенью следующего, 1930 года я уезжал работать на Северный Кавказ, меня провожало несколько человек, в последнюю минуту прибежала сестра Лина. Она отвела меня в сторону и потихоньку показала только что ею полученные шесть "краснокожих" заграничных паспортов. Она взяла с меня обещание, что я буду узнавать, при каких обстоятельствах погиб ее муж. Я слово дал и еще сказал, что назову своего старшего сына в честь ее мужа Георгием...
Как трудно было расспрашивать! И как опасались мне отвечать бывшие соловецкие узники! Кое-что рассказал Борис Аккерман, родом из крымских татар, бывший в Соловках, бывший офицер, хорошо знавший Георгия. Я встретился с ним на строительстве канала Москва-Волга семь лет спустя. Вот его рассказ.
Было несколько попыток к бегству с Соловков, но все они кончались неудачей, беглецов ловили или на берегу, или у границы. А одна попытка, то ли того же года, то ли предыдущего, удалась. Трое бывших морских офицеров сумели переправиться на лодке. Они высадились на материке и пошли на запад к финской границе. А власти думали, что беглецы утонули, и поиски прекратили.
Смельчаки добрались до Финляндии. Можно себе представить, какая в западном мире разразилась сенсация! Словно с другой планеты явились изможденные, в лохмотьях, однако живые люди. И то, что они рассказывали, казалось совершенно невероятным. В кармане одного из них случайно сбереглись талоны, по которым можно было догадаться, что инопланетяне получали хлеб и обед в зависимости от выполнения норм выработки. В западных журналах появились сенсационные фотографии. Будучи в 1968 году в Париже, я просил отыскать мне их. О них помнили, но найти не смогли.
Кажется, тогда же английские деревообработчики, а следом за ними и пронырливые журналисты начали обнаруживать на бревнах, доставляемых советскими пароходами в Англию, надписи химическим карандашом, взывающие ко всему западному миру: "С такими муками вам достается русский лес!" Мир узнал, что за железным занавесом страны социализма томятся, как предполагали, десятки, а может быть, даже сотни тысяч заключенных. На самом деле их были миллионы.
Как тогда, верно, влетело Ягоде от самого Сталина! В наших газетах появилось опровержение за подписью Молотова, что статьи в западных газетах о принудительном труде в СССР - это сплошная клевета, фальшивки, вымысел злобных врагов социализма.
Как тогда, верно, разозлился Ягода! Он послал на Соловки особую комиссию расследовать, как могли эти олухи конвойные прозевать побег, и дознаться, как побег был организован, кто о нем знал, и расстрелять сообщников.
Вот почему, когда в разгар подготовки к побегу был раскрыт следующий заговор, расстреляли сорок человек**, всех тех, кто знал о заговоре, но не донес. В их числе оказался и Георгий...
______________ ** В воспоминаниях Олега Волкова дается совсем иная цифра: ссылаясь на заключенную в Соловках Путилову, он пишет о четырехстах расстрелянных. Сколько же их было на самом деле?
Далее приведу полностью письмо Лины к своему троюродному брату Сергею Григорьевичу Трубецкому, написанное сорок пять лет спустя в связи с тем, что напечатано в книге Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ".
"В этой книге много ошибок, я ездила на это свидание в 1929 году на две недели, а не на три дня. Я оттуда нормально уехала 13 октября (ст. ст.), а расстрелы всей группы в 40 человкек были 16 октября. Георгий был ни при чем в этом деле попытки бегства на пароходе. Он мне сам об этом рассказывал. Его вызвали как свидетеля, так как он знал этих морских офицеров. Но после моего отъезда, по-видимому, кто-то (были такие) решил ликвидировать и офицеров, осужденных по контрреволюции, и потому попались Георгий и Сиверс***, совершенно к делу непричастные. Вот эта фраза, что "он сразу пошел на расстрел", неверна. Помню эту прогулку к Глубокой губе, а не к Святому озеру.
______________ *** Граф Александр Александрович Сиверс, брат Татьяны Александровны Аксаковой, оставившей после себя интереснейшие воспоминания, в них более трех тысяч страниц. Их показывали Твардовскому.
Я очень многих видела тогда, даже на службе постарались удостовериться в его кончине и не закопать живым. Один мне описывал, как Георгий шел и вместе с другими осужденными пел молитвы "Христос воскресе" и другие, выходя из Святых ворот. Я очень хорошо помню эти ворота, они выходили на залив, в котором стоял старый пароходик и где нам с Георгием отвели каюту на четыре недели, когда я ездила на Соловки в 1928 году на первое свидание в августе. Я была тогда на всех чудных службах в кладбищенской церкви преп. Онуфрия (у меня даже есть фотографии), где всегда служило не менее трех епископов. Ведь тогда на Соловках было 16 епископов и много причта. Все хоры были особенно хороши, так как пели все монахи, справа был местный, из еще оставшихся из Соловецкого монастыря, а слева из арестованных духовных лиц и монахов. У меня есть большая фотография с епископом Иларионом Московским и другими. Второй раз ездила в Соловки в октябре 1929 года, уже после рождения сына Миши. Меня долго потом мучила мысль, что если бы я не в это время поехала бы на свидание с Георгием, может быть, ничего бы с ним не было. Он с весны жил в другом месте, не на самом острове, а на севере, на острове "Анзер", куда его послали в наказание за то, что он послал Причастие и мантию умирающему владыке Петру Звереву (Воронежскому). Это там обнаружилось, и Георгий сидел даже в штрафном каменном мешке. Но в это время приезжал Максим Горький, и штрафных всех выпустили. Если бы он там остался и не попал на глаза озверевшему начальству!..
Узнав всю правду от Пешковой, тогда же я ей сказала, что прошу нам помочь уехать (за границу), чтобы дети не стали пионерами..."
К этому письму добавлю одно разъяснение со слов бывшего соловецкого узника академика Д. С. Лихачева, рассказывавшего Солженицыну о Георгии. Тот его слушал, но не записывал, поэтому мог кое-что и напутать...
Тайна гибели Георгия мне не давала покоя и тогда, и после войны. Я понимал, что тут может помочь Лихачев. Трижды я ездил в Ленинград, стремился с ним встретиться, два раза его не заставал, на третий раз приехал вскоре после гибели его дочери, когда, естественно, не осмелился к нему явиться. Дважды, во время его приездов в Москву, пытался к нему пробиться, но тоже безрезультатно. А мне он посылал свои книги с дарственными надписями, но в письмах к нему я не мог признаваться, что мне от него нужно.
Шестьдесят лет спустя после гибели Георгия в течение двух часов беседовал с Лихачевым мой сын Георгий. Вот его запись:
Интервью с академиком Д. С. Лихачевым**
______________ ** Дается в сокращенном виде.
Дмитрий Сергеевич принимал меня один в гостиной, где мы провели за разговором около двух часов, после чего я заторопился на поезд в Москву.
Я записывал на бумажку основные моменты его рассказа, которые и передаю здесь.
Сам Дмитрий Сергеевич находился в Соловецком лагере, в кремле, в монастыре, основанном в XV веке преподобными Зосимой и Савватием, с осени 1928 года. В лагере тогда находилось около 40 тысяч заключенных. Среди них было много подростков 15-16 лет, бывших беспризорных. Д. С. работал в криминологической части, занимавшейся их перевоспитанием. Он вел их дела, записывая с их слов их истории, а также их обычаи, язык, этику, их интересы. Среди подростков попадались хорошо знавшие стихи Лермонтова и Есенина, наиболее популярные у беспризорников поэты, но это знание никак не сказывалось на их, как бы сказали позднее, моральном облике.
С Георгием Михайловичем Осоргиным Д. С. был знаком, хотя и не так близко, вероятно, ввиду разницы в возрасте - ему было 23 года, а Осоргину 35 лет. Г. М. работал делопроизводителем санчасти. Основное его занятие было вести дела медицинской комиссии, освидетельствовавшей заключенных. Председателем комиссии был бывший профессор-медик Жижеленко, принявший во время революции духовный сан и арестованный потом в Ленинграде, когда он был уже епископом. Третьим членом комиссии был вольнонаемный, который всегда пытался оспаривать решения профессора, когда тот давал освобождения от физических работ. Так он дал нерабочую категорию Д. С., который попал в лагерь сильно истощенным, а также Андриевскому, учителю Д. С.