Быстро, едва переводя дыхание, я брожу по улицам, рассматриваю витрины, памятники и здания, словно все это смогу сохранить в своей памяти. Я возбужден, будто вырываю что-то у жизни, краду у смерти. В руках у меня подарки для других, а я иду радостный, словно меня со всех сторон одаривают какими-то драгоценными вещицами и при этом улыбками, которые стоят в тысячу раз больше любых вещей. Я прохожу по незнакомому городу как по роскошному чужому саду. Разглядываю, что-то покупаю, извиняюсь, благодарю. А передо мной постоянно, точный до минуты, час моего отъезда.

Вошел в какой-то большой, прекрасно оборудованный писчебумажный магазин, кишащий народом, который непрестанно входил и выходил из него в две огромные двери. Выло то время года, когда дни заметно идут на убыль. На Улице было еще светло, когда в магазине разом вспыхнули все лампы, залив помещение молочным светом, в котором Мгновенно ожили все предметы, разноцветный товар, разложенный по полкам и прилавкам, лица покупателей и продавщиц. В этот момент я заметил Елену. Она шла к кассе.

Продавщица, покинув свое место, последовала за ней и не сводила с нее глаз. Кассирша машинально взяла банкноту, а когда хотела дать сдачу и подняла глаза на Елену, вдруг встала и стоя протянула ей деньги. Елена направилась к выходу, а маленькая продавщица провожала ее до самых дверей, явно намереваясь открыть их. Но ее предупредил какой-то случайно оказавшийся поблизости пожилой служащий. Глядя прямо в лицо Елены, он настежь распахнул перед ней дверь и произнес громко и радостно:

– Не беспокойтесь, я закрою!

А кассирша все еще стояла и смотрела вслед Елене.

Я был восхищен, видя, как словно по волшебству менялись люди, взглянув на лицо Елены. Только когда дверь за ней захлопнулась, я несколько пришел в себя и сообразил, что надо поспешить и догнать ее. К несчастью, я еще не заплатил. Я быстро высыпал перед кассиршей деньги, которая холодно скользнула по мне взглядом, как по цифре в длинном ряду цифр. Проталкиваясь и запинаясь, я выскочил на улицу. Осмотрелся направо и налево. Люди сновали по тротуару в ту и другую сторону, по дороге медленно, непрерывной вереницей ползли машины. Была двусмысленная, переходная пора между днем и ночью. Горели фонари, но все вокруг выглядело неясно и расплывчато. Мне казалось, что перед мной шествует процессия с масками на лицах. Где затерялась Елена? В каком направлении пошла? Как мне ее найти? Я поступил худшим и самым бессмысленным образом. Пошел налево, грубо проталкиваясь сквозь толпу и заглядывая в лицо каждой женщине. Потом вернулся к магазину и пошел направо. Потеряв всякую надежду, снова возвратился в исходную точку. Тут я некоторое время неподвижно стоял, как человек, который безнадежно потерял то, что было для него всего важнее. Все казалось каким-то туманным и неопределенным, было ясно лишь одно: с такой потерей невозможно смириться.

Долго еще, обремененный свертками и пакетами, я бродил по оживленной, людной части города и оторопело озирался по сторонам. Иногда мне казалось, что я вижу Елену, сворачивающую за угол. Я стремительно бросался туда и обнаруживал совсем незнакомую женщину. Стоял посрамленный. Но вскоре мне опять чудилось, что в толпе на противоположной стороне улицы мелькнула ее фигура. Я перебегал улицу напрямик и – напрасно. Снова обман зрения. Я переставал верить своим глазам.

Измученный и утомленный, я приехал на вокзал перед самым отправлением поезда. Принес вещи, устроился в призрачно освещенном купе. Свертки уложил в чемодан. Мне казалось, что я раздвоился и наблюдаю себя со стороны, замершего с чемоданом на коленях, и непрестанно задавал себе один и тот же вопрос; могла ли это и впрямь быть Елена, – а потом нервозно и с силой нажал на замки чемодана, которые, защелкиваясь, произнесли металлическим голосом: один – да! а другой – нет!

Мы проезжаем сквозь влажный туман по голой, неосвещенной местности. Темно, сыро. Это не ее пора. Впереди у меня бессонная ночь, необозримая, беспощадная, смертоносная пустыня. Мне кажется, живое существо не в силах пережить ее, дотянуть до ее конца. А мне нужно жить и ждать. Жить надеждой, в ожидании. Даже и без надежды.

Уже давно можно было заметить, что Елена стала появляться реже, менее отчетливо, хотя потребовалось немало времени, чтобы я признал этот факт. Стараясь оттянуть подобный вывод, я довольствовался малым и все меньшим в надежде на большее.

Так, раз я прожил целое лето под впечатлением одного-единственного невнятного и молниеносного видения. Как-то в сумерки, проезжая по уже зазеленевшей улице, одной из самых прелестных белградских улиц, я неясно различил стан Елены в белом. Она стояла ко мне спиной. Поза ее показалась мне необычной, и я был уверен, что она не удержится в ней долго. По тому, как Елена стояла, я заключил, что она хочет кого-то окликнуть или громко поздороваться с кем-то вдали, но в тот вечер, как никогда до и после того, я не услышал ее голоса. Так или иначе, мне она показалась величественной, устремленной в пространство, в позе, которая вызвана какой-то неведомой мне потребностью, вся охваченная порывом дать кому-то уходящему, кого я, прикованный к ней взглядом, не вижу, что-то свое и получить что-то от него взамен, получить хоть совсем мало, столько, сколько позволяет ночь и разделившее их расстояние.

Все это я видел одно мгновение, в полутьме, сквозь тень листвы, к тому же из машины, мчавшейся по широкой и пустынной улице. Я и не подумал притормозить или остановиться. Наоборот, я словно мимоходом вырвал всю эту картину из сумерек: пышная крона огромного дерева, тротуар, тусклый фасад белого дома, а на этом фоне размягченный, по-летнему теплый облик женщины, которая безрассудно и щедро отдается чему-то, что скрыто вдали, во тьме, – и унес ее с собой, нажимая на газ, словно вор.

Потом в течение долгих месяцев я носил эту картину в себе. Там неизменно сохранилось все: роскошный, бурлящий жизнью майский сумрак, который длится без конца, город в зелени и девушка в белом платье, раскинувшая руки и устремленная к невидимому собеседнику, – привидение, но вместе с тем и реальная женщина с юной кровью, дорогим именем и привычками, которые полностью соответствуют моим. Все тут, со мной, и все это можно и съесть, и выпить, как вино и фрукты. Но одновременно терзает меня мой голод и моя жажда, невыносимая до безумия, и нет ни малейшей надежды, что когда-либо я смогу их чем-нибудь утолить.

Так, счастливейший человек, я разъезжал по свету с самой прекрасной женщиной, которую можно было видеть лишь в предвечерний час бесконечно долгого дня моего одинокого лета, исполненного самоотречения.

Только осенью обнаружилось, насколько неглубоки корни моих иллюзий и как они недолговечны. И не только осенью. Елена исчезала для меня во все времена года.

Кажется, и путешествия больше не помогают. То, от чего я хочу сбежать, идет со мной повсюду, раньше, чем я, прибывает к цели моего путешествия, встречает на вокзале, ведет в гостиницу и сопровождает по городу. А то, что я тайно, не признаваясь самому себе, хотел бы увидеть, не приходит больше даже во сне. Елены нет. Путешествия утрачивают для меня свою прелесть и смысл.

Последняя моя встреча с ней (странная и незабываемая) произошла, правда, опять-таки во время путешествия.

На скромном пароходике, не задерживаясь подолгу, я посетил несколько средиземноморских городов. Было так хорошо, что я никак не мог отделаться от мысли, будто прощаюсь с тем, что называют красотой и богатством мира. Эта мысль неотступно преследовала меня как навязчивая глухая музыка, подавляющая все голоса окружающей меня жизни, как незаметная, но неистребимая тень в залитый солнцем полдень. Прощай, солнце!

В Стамбуле я должен был встретиться с одним земляком. Мы назначили свидание в большом меховом магазине его друга, армянина. Когда я пришел, земляка еще не было. Хозяин магазина, смугло-желтый, подточенный болезнью, но, видимо, живучий мужчина и отличный торговец, был занят. Мне предложили сесть и подождать. Таким образом, я имел возможность пронаблюдать вблизи, как демонстрировались меха пышной гречанке, восточной красавице, пришедшей в сопровождении маленького, намного старше ее мужа. Какой-то серый, почти незаметный юноша беззвучно подносил целые вороха драгоценных шкурок, от которых исходило студеное дыхание полумрачного склада. Хозяин самолично брал их одну за другой, встряхивал, расправлял перед ними, а потом ловко бросал на пол, простирая точно у ног высокой и полной гречанки, стоявшей в позе укротительницы. При этом он стальным голосом произносил название животного на турецком, греческом или французском языке, отрывисто и по-деловому. «Визон», «визон сафир», «визон саго», «индийский барашек», «каракуль», «пантера», «горностай», «соболь». И после каждого добавлял одно-единственное слово: «Прекрасно!», «Изысканно!», «Современно!», «Редко!» И так шкурка за шкуркой падали на пол; резкие, убедительные слова падали вместе с мехом, приобретая все большую весомость и значимость, а он произносил их в каком-то божественном экстазе, словно говорил: «Небесное светило!», «Бог Саваоф!», «Пресвятая богородица!» (В темном углу магазина, действительно, виднелась маленькая иконка божьей матери!) Уверенный в себе, в своем товаре и Ценах, торговец хотел перехватить и мой взгляд, но я не мог оторвать его от пушнины.