Как нац[ионал]-демократ, Купала был вреден не только своими произведениями. Много он также помогал росту и объединению нац[ионал]-демократических элементов своими вечерами, которые, наверное, являются единственными во всем Минске. В его «салоне», как Купала гордо называл свою квартиру, или в «заезжей корчме», как называл его квартиру Ластовский, бывали все национал-демократы, начиная от комиссаров, национал-оппортунистов и кончая самыми незаметными работниками. Бывали здесь временами русские и евреи, но значительно реже.

Для чего эта публика собиралась у Я. Купалы? В гости – выпить и закусить. Приходили всегда с женами, играли в преферанс, в «воза», в шахматы. С этой стороны вечера у Янки Купалы были типичными мещанскими вечерами. Публику для своих вечеров Купала подбирал так, что у него всегда были коммунисты. Хотя последние, нац[ионал]-оппортунисты, чаще всего у него и бывали. Некоторые из них засиживались очень поздно и оставались ночевать (Шипилло, Ильюченок, Куделько). Так дело тянулось до 1930 года. С началом этого года Купала прекратил пьянку, а вместе с этим прекратил и свои вечера. Безусловно, чуть ли не систематическое пьянство самого хозяина и было главной причиной этих вечеров. В период запоя Янка Купала не мог и дня прожить, чтобы не выпить. А потому он или шел к кому-либо из своих знакомых, чтобы выпить, или собирал у себя тех своих знакомых, за исключением некоторых холостяков-коммунистов, у которых он бывал, чтобы таким образом было удобно пойти к ним в следующий раз. Так было почти каждый день. Наконец публика привыкла, что у Купалы можно всегда выпить и закусить (материально он был хорошо обеспечен), а потому и заходили к нему часто без всякого с его стороны приглашения. Знакомые приводили своих товарищей, которых знакомили с хозяевами. Как люди гостеприимные, Купалы никогда никого, не угостив, от себя не отпускали. Таким образом, круг знакомых у Купалы был чрезвычайно широкий, и я, бывая у него, в среднем раз в месяц-два, пересчитать их не могу, да, наверное, многих из них и не знаю.

В чем вредность вечеров у Купалы?

Безусловно, прежде всего в том, что здесь происходило живое общение между собой нац[ионал]-демократов, а также их общение с нац[ионал]-оппортунистами. Сам Купала, когда был подвыпивши, всегда вступал в споры с бывшими у него коммунистами и, руководствуясь нац[ионал]-демократическими взглядами, говорил, что и то не так делается и другое надо иначе сделать. Хотя присутствовавшие у него коммунисты и возражали, однако его замечания, безусловно, свое влияние оказывали, тем более, что с Я. Купалой все считались и хотели оставлять у него о себе хорошее впечатление. Сейчас, понятно, все эти детали забылись, и яих конкретно назвать не могу. Но это было у Купалы, когда он был выпивши, обыкновенным явлением. В трезвом состоянии Купала подобных разговоров не заводил. Сам по себе он человек очень скромный, и когда на него не действовали пары алкоголя, то он молчал. Также он тогда не любил, чтобы у него засиживалась публика. Часто в таких случаях он оставлял гостей и шел спать. Среди партийцев у него было много близких приятелей (Василевич, Балицкий, Ульянов, Прищепов, Жилунович, Куделько, Ильюченок и много других). Безусловно, от некоторых из них он знал о партийных секретных постановлениях. Под пьяную руку Купала иной раз хотел их сказать другим, но в таких случаях за ним следила его жена, под влиянием которой он находился и которой боялся. Она тогда внезапно на него покрикивала, и Купала останавливался на полуслове. Вообще же Купала на тех партийцев, которые бывали у него, безусловно, своим сдержанным нац[ионал]-демократизмом оказывал свое вредное влияние. Это влияние часто шло, поскольку у него почти всегда беспартийные собирались или приглашались вместе с партийцами, и от тех нац[ионал]-демократов, которые у него бывали. Здесь часто поднимались идеологические вопросы бел[орусского]нац[ионал]-демократизма, здесь часто затрагивались и отдельные тактические моменты. С этой стороны вечера Купалы являются особенно вредными, так как, безусловно, в росте в БССР контрреволюционного национал-демократизма они играли бесспорное значение.

Говоря еще о Я. Купале, как о нац[ионал]-демократе, необходимо отметить, что он являлся нац[ионал]-демократом с шовинистическими уклонами. Подобно Жилуновичу он отрицательно относился к русской пролетарской культуре и ориентировался на западную (чешскую, польскую, немецкую). Сдвиг в этом смысле в нем произошел только весной этого года, когда в Москве произошла встреча белорусских писателей с русскими и особенно после его юбилея, организованного в Москве русскими писателями.

В белорусском контрреволюционном нац[ионал]-демократизме Я. Купала, безусловно, являлся главным идеологом, с которым считались как белорусские нац[ионал]-демократы, так и нац[ионал]-оппортунисты.

Некрашевич

1. ХI. 30 г.».

Трудно представить, что мог чувствовать поэт, когда ему предъявляли на допросах эти «показания». Янка Купала понимал, что, выполняя чью-то злую волю, бывшие товарищи, все же, как могли, старались оградить его от прямых обвинений в антисоветской деятельности. Все эти бесконечные упреки в пьянстве и пьянках можно расценить и как навет, и как наивные попытки увести политические обвинения в область бытовую.

Поэта все чаще вызывали в ГПУ «для бесед», требовали объяснений.

Из показаний Я. Купалы:

«По чьей инициативе возник журнал «Возрождение», кто входил в состав редакционной коллегии и кто фактически его редактировал – не помню. Чем объясняется такое название и содержание опубликованных в нем статей, – скорее всего декретами Советского правительства, которые давали право на культурное и национальное развитие освобожденным из-под царского ига подневольным народам бывшей Российской империи.

Специально стихотворения для журнала я не писал и не думал об этом. Как и каждое поэтическое произведение, оно вылилось как-то само по себе, – и о политических установках его я не задумывался. Написал, стих гладкий, значит и печатай. Какие причины могли послужить для написания именно так? Разумеется, тяжелая в то время доля Белоруссии и ее трудового народа, плюс то, что я сказал в предыдущем показании, это, что не вся Белоруссия была объединена в БССР, и презрительное отношение ко всему белорусскому со стороны великодержавных шовинистов.

Об учреждении Термин[ологической] комиссии, преобразованной в ИБК, и их работе могу сказать следующее. Набирались в комиссию работники, разумеется, такие, которые знали бел[орусский] язык, т. е. те, кто тем или иным образом проявили это знание в печати. Других соображений, как я уверен, быть не могло. Но все эти работники не были спецами по составлению терминологии. Работа велась кустарно. Это было не составление стройной научно выдержанной терминологии, а скорее всего перевод с рос[сийского] языка на белорусский. Я лично выходил из такого положения, что термин должен давать ясное представление о предмете…

В дополнение к прошлому показанию о частом нахождении у меня гостей, я могу сказать следующее. Прежде всего, причина этого – традиция гостеприимства. Как только переехал в Менск (а меня многие знали из бел[орусской] интеллигенции), начали меня то одни, то другие навещать. С течением времени число лиц, посещавших меня, возрастало. Мне иногда самому это было невмочь, потому что это отрывало меня от работы и приводило к лишней пьянке. Но бороться с этим по своей доброте и жены я был не в силах. Бывали, разумеется, в большинстве белорусы. Такие белорусы, как Волк-Леванович (белорусский советский языковед, доцент кафедры белорусского языка Белгосуниверситета в 1927-1930 гг. - Н. З.) и ему подобные, у меня не бывали. И вот партийцы и непартийцы, которые часто любили заходить ко мне, знали меня как искренне преданного советской власти гражданина. Иначе бы они не заходили. Это было всем и каждому известно. С какими целями и тайными мыслями некоторые из них приходили, мне неизвестно. Я не допускал и в мыслях, что есть среди них такие, кто преследовал а[нти]с[оветские] намерения. Возможно, некоторые из них стремились использовать мое имя для своих скрытых политических интересов, но я об этом не знал и не давал для этого повода. Я в политику не вмешивался всю свою жизнь никогда. Что предпринимала партия и Советская власть, это было для меня непреложным законом. Содержание бесед, которые велись у меня, было почти полностью на темы о великодержавном шовинизме, который стремился и стремится тормозить белорусизацию, создавая невозможную атмосферу для работы над культурным строительством БССР согласно декретам партии и Сов[етской] власти.