- Это точно, - процедил другой купчина, с скопческой физиономией, - и французская болезнь и та в моде.

- Да, к нам в лавки и не заглядывают - фи, русскoe-де! а все к французам.

Политик полез в карман и вынул оттуда какую-то книжку.

- Вет книжка из Москвы пришла, умная книжка: "Мысли вслух на Красном крыльце" называется. Так тут вот что пишут: "Прости Господи! Уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Ее ж бранят все. не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы, все его наперехват, а он еще ломается, говорит: либо принц, либо богач, за верность и веру пострадал. Таких каторжников и невежественных еми-еми-гран-емигран-тов, емигрантов с радостию у нас берут в воспитатели и учителя". Вот оно что! А это все его слуги и ангелы его, все это рать Наполеонтия.

- Да вить он теперь замиренье взял, - возразил первый купец.

- Что его замиренье, Авксентяй Кузьмич! - одна пагуба.

- А что, разве глаза отвести- хочет?

- Хуже того: волк подошел к овчарне да и говорит собакам: "вот вам мясца кусочек, подружимтесь". Собаки мясцо еъели, да и заснули.

- A волк и того - в овчарню?

- А мы на что? - не вытернел "малый", который внимательно слушал разговор купцов, стоя у двери.

Все засмеялись.

- Молодец! - сказал первый купец и полез в карман. - На, выпей за здравие России... А онамедни в театре давали "Дмитрия Донского", - так там, приходит посол от Мамая, ломается, грозит русским, вот как этот самый Наполеон... А Каратыгин, Андрей Васильевич, как гаркнет на него:

Поди и возвести Мамаю,

Что я его как черта изломаю!

так раек, я вам доложу, в такой дебош пришел, что хотели после театра ивбшгь того актера, что Мамая играл,

- Мы и избили бы, да нам полиция не дала его, - вмешался "малый";

- Вот так! За что ж его бить? Он русский.

- А он что грозит! Мы б ему помяли бока... Ишь ломается: "дань, говорит, давайте!"

Опять общий хохот. Патриот "малый" был шибко простоват, но до театра был большой охотник и все, что ни видел на сцене, понимал в прямом смысле, как маленький Вася Каратыгин. Так раз, увидев, что актриса Перлова, она же Каратыгина, по смыслу пьесы, должна была поцеловаться с своим возлюбленным за спиной мужа, "малый" не- вытерпел и испуганно, на весь театр, ааорал: "Смотри, смотри! она, стерва, целуется", - за что и был выведен из райка прямо на улицу. Теперь, слушая разговор о Наполеоне, он тоже, как и тогда в театре; чувствовал потребность кого-нибудь помять, так уж своеобразно прилажены были у него руки и голова. И всякий раз, когда он слышал шум на улице или где-бы то ни было, он всегда- торопился туда словно на пожар и непременно спрашивал: "кого бить?" А между тем в сущности был добрый и смирный малый и любил нянчить детей, чьи бы они ни были.

- Так ты-думаешь, Егор Фокич, он нам напакостит, Наполеонтий-то твой? - спросил немного погодя первый купчина.

- На то похоже, - отвечал "политик".

- Да чем же? Войной на нас пойдет? - спросил другой- купец, с бабьим лицом;

- Не знаю, а уж чем-нибудь да- доедет: не мытьем, так катаньем.

- А вот чего не хочет ли? - снова вмешался "малый" и показал кулак. Скулы сворочу.

- Молодец-, молодецу Гриша! - засмеялся первый купчина. - Вон у нас какие калачи ему припасены.

- Горяченьки, - промычаи "малый", - с маслом... Намедни этта мы одного французина в Мойке кстиля.

- Ой ли? И утоп?

- Нет, не утоп пес - выволокли.

- А за что топили?

- За кукиш.

- Как за кукиш?

- Да так, за самый за этот за кукиш... Кукиш нам покавал. Образ нееяипо лрешпехту, a ohj французин, идет и это и шапки не сымает... Ему и сбили шапку, а он - кукиш... ну, ево и в Мойку... Кипяточку прика-жете-с?

- Нет, будет, малый, восьмой пот спущаю.

- Что ж, ваша милость, это немного... Намедни этта у нас купцы со Щукина по дюжине поту спущали - оно для здоровья хорошо.

- Оно точно, и нутры, и кровь перемывает... Потом-то всякая болесть выходит.

- Только не французская - не Наполеонтий вон его, - заметило скопческое лицо.

- Ну, для Наполеонтия мы сулемы припасем, - отвечал "политик".

В трактир вошли два новых посетителя. Это был Крылов Иван Андреич и доктор Сальватори. "Малый" метнулся к ним и осклабился, увидав Крылова, который был постоянным посетителем Палкина.

- Дай нам, братец, водочки да закажи селяночку, да позабористее, сказал Крылов, занимая свободный стол.

- Селяночку какую прикажете? - мотнул парень волосами.

- Московскую - самую что ни есть первопрестольную, для московского гостя (и он указал на Сальватори).

- А водочку какую? - снова мотнулась голова "малого".

- Французскую. Теперь мир с Наполеоном, значит, давай французскую водку.

- Слушаю-с.

И "малый" стремглав ринулся в буфет, словно искал "кого бить" или кого из воды вытаскивать.

- Так вы полагаете, что у Наполеона задние мысли? - спросил Сальватори с еврейским заискиваньем в голосе и в глазах.

- Да у него никогда и не было передних, - отвечал Крылов равнодушно. - Талейран это с него научился сказать: "Язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли".

По лицу Салъватори скользнула едва заметная тень, которую он старался выдать за улыбку.

- Но какие же могут быть у него тайные планы? - снова спросил он.

- В мире-то с нами?

- Да, в этом.

- Ему англичан хочется допечь. Ведь он сказал, когда в лоск положил Пруссию: "я завоюю у Англии море посредством суши и отберу у нее Индию и Пондишери - на Одере и Висле". Да и как ему не беситься на англичан! Они с ним как с мазуриком обходятся, костят его в мертвую голову. Да от одних их карикатур можно взбеситься и не такому человеку, как Наполеон.

- Да, это правда. Англичане одни преследуют его сарказмом.

- Мало того - презрением. Так теперь ему хочется завоевать Англию через Петербург... Оп ищет Калькутту и Пондишери на Гороховой.

- Слышишь, Авксентий Кузьмич? - многознаменательно заметил "политик" своему соседу. - И господа тоже говорят.

- Ишь ты - на Гороховой... А поди, и впрямь до Гороховой дойдет... и-и-и!

- Помни шестьсот шестьдесят шесть...

- Помилуй Бог... не забуду.

- А вот я сегодня был у Сперанского - свидетельствовать ему свое почитание, так он доволен миром, - сказал Сальватори, умильно глядя в глаза Крылову.

- Сперанский - гениальный человек, но он мечтатель: он думает вырастить ананасы там, где растет репа и крапива.

- Как? Я вас не понимаю, почтеннейший Иван Андреевич.

- Да Сперанский, видите ли, хочет сделать из России Европу.

- Что ж, разве это вещь невозможная?

- Почти... Нас приходится, как сухую дичь салом, шпиговать Европой; а все мы остаемся дичью и пахнем дичью... Нас не скоро вываришь в Европу - в десяти водах не вываришь.

- Почему же? Я вижу, напротив, просвещение очень прививается в России.

- Как к вербе груши... А верба все вербой и остается... Вон посмотрите.

И Крылов указал из окна на Невский. Сальватори глянул в окно. Глянули и купцы. Среди Невского стояла коляска, запряженная парою вороных, а в коляске сидел какой-то генерал, несколько сутуловатый, с сухим, точно деревянным лицом. Около коляски стоял солдатик, бледный, дрожащий, готовый упасть от ужаса.

- Что это? - спросил Сальватори.

- Это Аракчеев, граф из солдат.

- О! кто же не знает графа Аракчеева, любимца государя!

- Так видите: вероятно, солдатик не успел отдать ему честь или у солдатика одной пуговицы не оказалось, так Аракчеев, наверно, грозит прогнать его сквозь строй - и прогонит.

- Не может быть!

- Все может... У него в имении бабы по ранжиру маршируют, и он их сечет по-солдатски... Он всю Россию хочет превратить в пехотного солдата... Вот вам и Европа Сперанского.

- Но, может быть, влияние Сперанского осилит, - заметил Сальватори.