- Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, - подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.

- А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и... Сила Богатырев.

И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.

- Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, - заискивающе сказал Хомутов.

- Нет, не надейтесь, любезный генерал, - резко отрезала старушка.

- Почему же так, княгиня?

- А потому, что я сама не буду читать их в печати - в гробу не читают.

- А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?

- А хоть бы и так.

- О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний...

- Любезно, любезно, граф... хоть бы и не Силе Богатыреву...

И старушка разом впала в забытье.

А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.

- Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? - говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.

- Да, это старческий румянец, - отвечала Хому-това.

- Нет, кузина, это не румянец, а кровь.

- Как кровь? Что вы говорите глупости?

- Не глупости, милая кузина, а кровь, - и притом кровь свиная, кровь невинных свиней...

- Перестаньте же говорить вздор!

- Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами... Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.

И он вынул из кармана записную книжку.

- Вот документ... я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.

- Что это? - спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.

- А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из "дела" софийского нижнего земского суда "о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи..."

- Помилуйте! это вы сочинили, - смеялся Мерзляков.

- Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, - оправдывался Козлов.

- Когда же это было? - спросила Хомутова.

- Да когда, кузина, вы еще не родились - в 1788 году.

- О, тогда мне было уже четыре года...

- Не может быть - вам нет двадцати лет! - воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.

- Ну, чем же дело кончилось? - спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.

- Вот чем-с, кузина, - извольте прислушать. "Из онаго дела явствует, - продолжал читать Козлов: - ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству Александру Александровичу Нарышкину двух свиней, усмотренных яко б на потраве, приказала людям своим загнать в конюшню, убить, которые и убиты были топорами; и за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой против учиненной оценки 80 рублей и по взыскании отдать его высокопревосходительства Александра Нарышкина поверенному служителю с роспис-кою. А что принадлежит до показаний садовников, якоб означенными свиньями на даче ее сиятельства потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоющие шести рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте господин земский исправник Панаев, и по свидетельству его в саду и в ранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву ж ее сиятельства, учиненному господину исправнику, в бою свиней незнанием закона, и что впредь зашедших коров и свиней також убить прикажет и отошлет в гошпиталь, то в предупреждение и отвращение такового предприятого законам противного намерения, выписам приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою".

- Ах, бедная! Это все, конечно, Нарышкин, устроил по злобе, - сказала Аннет, с жалостью глядя на старушку, которая, видимо, дремала.

- Да, ее многие не любили при дворе за ее гордость, а многие просто завидовали, - пояснил Мерзляков.

- Не любила ее сама императрица: ей было неприятно, что в Европе говорили о Дашковой.

- Ну, мои дамы и мои господа! - французская речь изгнана ведь Силой Богатыревым - итак, мои дамы и господа, вы пустились в скучную материю - в историю и политику, - остановил Мерзлякова и свою кузину вечно веселый и болтливый Козлов. - А мы лучше о свиньях - доведем о них речь до конца. Вы, кузина, восстали и вознегодовали на меня, когда я сказал, что у сей великой женщины, ныне старой карги - свиная кровь вместо румянца...

- И опять негодую! - шутя сказала девушка.

- Ну, так вы необразованная женщина: вы не признаете истории...

- Только не такой, как ваша.

- А моя - это и есть настоящая история.

- Это правда, Анна Григорьевна: анекдот о свиной крови на щеках княгини Дашковой напечатан одним французом, - сказал Мерзляков серьезно. Он говорит, что Нарышкин, после истории с его свиньями, увидав княгиню во дворце, громко сказал, обращаясь к другим придворным: "Смотрите! У нее на щеках кровь моих свиней..."

- Это ужасно! бедная княгиня! Вот человеческая слава и величие!..

Мерзляков с глубокой любовью взглянул на девушку. Он все больше и больше убеждался, что под светским лоском, под этим блестящим наростом, который он теперь глубоко ненавидел своею кроткою душою, что под непроницаемым лифом великосветской барышни теплится светоч любви и нежности, и это приносило ему еще большие страдания. Ненавидя этот лоск, эту блесяящую кору, он в глубине души плакал, зачем он лишен этой ненавистной коры, зачем воспитание дало ему внешность я иглы дикообраза-семинариста, а не дало той пустоты, той противной бойкости, которая делала Козлова и ловким, пусто-остроумным, и, по-видимому, глупо, мелко, но находчивым, приятным, а его, ученого, серьезного, глубоко, мучительно глубоко чувствующего, оставляли в тени, незамеченным, бесцветным, как будто и чувствовать не умеющим... Не ловок, не ловок и не ловок!.. А! хоть бы черт побрал эту ученость, эти знания, эту солидность!.. Пустоты, легкости больше!

Бедный бакалавр! К сожалению, почти всегда бакалавры больше и глубже чувствуют, чем небакалавры, а получают меньше, чем эти хлыщи. Вот она как украд-ной глянула на Козлова - холодной льдиной кто-то дотронулся до горячего сердца бакалавра.

- Вы, кажется, что-то грустны, Алексей Федорович? - не голосом, а теплом и светом входят в душу слова девушки.

- Я сам не знаю, Анна Григорьевна.

- Она, историческая старушка, вероятно, навела вас на грустные размышления?

- Нет... да...

Ох, не "историческая старушка", а олицетворенная молодость и жизнь, не развалина, а ты-ты-ты! Бакалавр это страстно чувствовал, но робость сковывала ему язык.

- А! вот и Дени наконец пожаловал, - сказала радостно приятельница Хомутовой, Софи Давыдова.

К ним подходил, словно из земли выросший, невысокого роста молодой человек в адъютантском мундире. Лицо это - е черными, блестящими мягкостью глазами, с какими-то мягкими, добрыми очертаниями губ и с курчавыми, спадающими на белый лоб волосами - нам уже знакомо. Мы видели его в Тильзите, в свите государя, выглядывавшим из-за спины Багратиона в нетерпеливом ожидании - когда же приедет Наполеон! Это Денис Давыдов. Нагнувшись немножко вперед, как бы расталкивая невидимую толпу, он быстро подошел к Аннет Хомутовой и показал, вместе с какой-то неуловимой, не то робкой, не то насмешливой улыбкой, два ряда белых зубов.