- Ну, съели тебя окаянного! стой! - доносится голос ямщика, успокаивающего коней. - Кнутом дьявола ленивого не проймешь, а то на вон! муха забидела, нежный какой!

Обед кончен. Мавра укладывает в кибитку ковер и две подушки.

- Узелок вынести? - спрашивает она мрачно, пи к кому не обращаясь.

- Вынеси, Мавруша, - задумчиво отвечает барышня.

Все задумчивы, как подобает при проводах. Странница даже глубоко вздыхает. По знаку старушки все садятся, нагибают головы, как бы обдумывая, не забыто ли что, в порядке ли все... Теперь этот обычай уже вывелся, а тогда это сидение и думание было законом. Шутка ли! человек в путь собирается. В дороге все может случиться - и хлеба недостанет, и ось сломается, и разбойники нападут. Едешь за пятьдесят верст, молебен служи напутственный...

Посидели с минуту, повздыхали. Даже Ириша смотрит серьезно, сосредоточенно - может быть, оно так и следует...

Встали. Крестятся все на образа. Шепчут что-то...

"Луце и Клеопе путешествовати хотящу"... - шепчет вслух Авдеевна.

"Лука - это дядя, - думает про себя Ириша, - а Клеопа - это я".

"И рече каженик: со вода - что возбраняет мне кре-ститися?" - шепчет далее Авдеевна.

"Зачем вода? - думает Ириша. - А! каженик... помню евангелие... это кого-то провожали на войну..."

Целуются. Дядя целует бабушку, та крестит его. И Ириша целует бабушку, бабушка и Иришу крестит. А Мавра стоит у двери мрачнее ночи.

Вышли. Ямщик уже на козлах - встряхивается, подбирает вожжи, ровняет лошадей.

- Эй ты! мухова кума! - за что-то корит он коренную, рыжую, с густою гривою кобылу.

Ириша вскочила первая. Из кибитки выглядывает ее веселое, розовое личико. Кланяется.

- Прощайте, бабуленька.

- Прощай, тарара.

И Мерзляков, облеченный в парусиное пальто, тоже влез в кибитку, тоже кланяется, прощается. Старушка крестит путников... "Лука и Клеопа, думается Ири-ше, - какой у Луки смешной картуз..."

- Трогать, барин?

- Трогай.

- С Богом! эй ты! мухова кума!

Тронулись. "Мухова кума... какой смешной!.. Мухова кума..." И Ириша засмеялась. И ямщик, и дядя невольно на нее оглянулись.

- Ты чему радуешься, дурак Ириней? - спрашивает дядя.

- Я ничего... Вон он лошадь называет муховой кумой...

И ямщик улыбается. Тройка двинулась не особенно шибко. Да и невозможна в такой зной быстрая езда, особенно когда предстоит сделать до пятидесяти верст. Московские улицы накалились. Раскаленные мостовые словно каменка в бане: плеснуть на них, так пар пойдет. Ветру нет почти совсем, и пыль, поднимаемая колесами и копытами лошадей, клубится в воздухе и почти не опускается наземь. Духота в воздухе невыносимая. Галки сидят в тени с распущенными, ослабевшими от жару крыльями и разинутыми ртами; дышать нечем ни человеку, ни зверю, ни птице. Только воробьи да куры особенно деятельно клубятся - купаются в песке и в пыли за неимением воды. Над всею Москвою стоит какая-то горячая, душная мгла; по-видимому, она бессильна подняться туда, вверх, к небу, которое смотрит словно бы закопченным, запыленным. И деревья запылены, и им дышать нечем...

Когда тройка проезжала мимо одного дома, на террасе которого, увитой плющом и другой зеленью, сидел в кресле очень ветхий старик, а босоногая девочка зеленой веткой отмахивала от него мух, - Мерзляков снял картуз и приветливо поклонился старику.

- Что это за старичок, дядя? - спросила Ириша.

- А тот, которого "Россиаду" ты почти всю знала наизусть.

- А! Херасков, дядя? Ах, бедненький, какой старенький!.. Даже мух не может от себя отгонять.

- Да, Ириней... Вот и стал "муховой кумой", а был славен... С прошлого года с мухами только воюет...

- И будет всегда... ах, бедный... "Мухова кума" - вот выдумал.

Ямщик опять обернулся и осклабился.

- Но-но! боговы, погромыхивай! - поощрял он лошадей; но погромыхивать было совершенно невозможно, в пору бы только кое-как плестись.

Но вот и Москва осталась позади; так, кажется, и утонула, и задохлась под громадной пыльной шапкой, опрокинутой над нею. Жилье все редеет и редеет. В воздухе хотя все так же душно, но дышится легче, и легкие свободнее забирают менее пыльный и менее испорченный воздух. От огородов и садов тянет более влажным воздухом, а все еще тяготит духота.

- Но-но! боговы, пофыркивай!

Но говорится это так лениво, по привычке... И лошади понимают это: так же лениво пофыркивают, постукивают трусцой копытцами, а то и шажком, как бы нечаянно, как бы не понимая, что им шагу прибавить велят.

- Ишь ты теплынь какая... ажио полдники бегают, - говорит ямщик, оглядываясь на седоков.

- Какие полдники? - спрашивает Мерзляков, не слыхавший этого слова.

- А вон, барин, бегают, - отвечает он, показывая кнутовищем вдоль дороги.

Мерзляков и Ириша выглядывают из кибитки, перевешиваются, смотрят и ничего не видят.

- Да где ты их видишь? - удивляется бакалавр.

- Вода, вона... махоньки, так и бегут один за другим.

- Да кто же они такие? Я ничего не вижу.

- А Бог их ведает, кто они - полдники, значит, бают.

- Да люди, что ли, или звери?

- А Господь их! Може, звери, а може, люди такие... Это по здешним местам редко бывает, а у нас, на Волге, как это жарынь наступит, так они, значит, и бегают.

Диву дается бакалавр, ничего не понимает и ничего не видит. А Ириша так та все глаза проглядела, стараясь увидать эти таинственные существа, что в жарынь по полю бегают. Но ничего нет, ничего не видит живого, кроме ворона, мерно расхаживающего по черной ниве или по зеленой, щетинистой озими, или ястреба, тихо плывущего в воздухе.

- Да растолкуй ты мне, милый человек, что это за цолдники такие и где ты их видишь тут?

Ямщик даже оборачивается к седокам и показывает им свое улыбающееся, недоумевающее лицо, загорелое, словно дубленый полушубок и почти без профиля.

- Да вон, барин, приглядись ты к земле-то - так на четверть, на две от земли - так, вон там кубыть что перебегает, двигаютца - дух не дух, дымок не дымок, рода не вода...

И бакалавр увидел наконец "полдники" - явление слишком хорошо известное всем, кто жил на юге, особенно в степных местах: это - движение раскаленного, разреженного воздуха, замечаемое над трубой самовара, сильно накаленной углями, не дающими дыма. | - А что, барин, - заговорил вдруг ямщик, снова обращая к седокам свое беспрофильное, добродушное лицо: сказывают, француз замирился?

- Да, замирился.

- Так... А где же он теперь жить будет? - В море?

- Как в море?

- Да в воде, сказать бы, в море. ; - Да разве он рыба?

- Не то рыба, не то, сказать бы, человек... Фараон, сказывают.

- Какой фараон?

- Да тот, что по морю по Черному гнался за казаками за донскими, а у казаков, значит, была на корабле Иверска Богородица... Как махнут это казаки Иверской он, фараон-то, и стал потопать... А Бог и говорит: "Будь ты, грит, фараон, человек-рыба и живи ты, грить, в море"... С той поры и живет он в море... А как буре быть, так он это выскакивает из воды; выскочит да в ладоши заплещет, да закричит: "Фараон! фараон!" - да опять в море... Ну, буря и подымется...

- Уж это тебе не странница ли рассказывала? - спрашивает, переглядываясь с Иришей, бакалавр.

- Нет, барин, не странница, а солдат оттудова с офицером, с Денис Васильичем Давыдовым, приехал - это барин наш... Так этот солдат сам сказывал, что видал ев о.

- Кого видал?

- Самово фараона, что французом назвался.

- Ну где ж он его видал? Любопытно.

- А в воде... как он к царю нашему из воды выходил.

- И солдат говорит, что видал его в воде?

- В воде, точно... Это царь наш на корабле едет с енералами, выехал на середину моря, заиграл в трубу золотую, а он и вышел из моря и дал замиренье.

- Какой же он из себя?

- Махонький, говорит - не то чтобы как человек, а до пояса человек, а там рыба, сказать бы... Вот с им и воюй!