В это время вдали, за лесом, что-то застучало, но так глухо и неясно, как будто что-то громоздкое и тяжелое проехало по чему-то твердому и гулкому или что-то огромное где-то далеко упало и разбилось. И Мерзляков, и Ириша в недоумении взглянули друг на друга. Ямщик посмотрел по тому направлению, откуда слышался удар и гул, и глянул на небо.

- Ишь, Илья... а рано бы, - произнес он неопределенно.

- Что Илья? - спросил бакалавр.

- Колесы, сказать бы, подмазывает... рано бы говорю.

- Да какой Илья?

- Богов...

- А! Илья пророк?

- Он самый будет.

Удар повторился ближе и явственнее. Мужик снял гречушник и перекрестился. Голубое небо еще больше поголубело, а с запада, из-за лесу, на него что-то наползало с неопределенным глухим гулом: это надвигалась туча; но какая-то сплошная, бесформенная, ленивая. В ней не было ничего грозного, резкого, но это-то и было самое грозное. На сером, грязно-сизом пологе кое-где выделялись беловатые полосы, нити разорванные... Воздух словно чего испугался, дрогнул и кве-где заметался ветерком... Кони навострили уши - фыркают... То там, то здесь в воздухе заметались испуганные птицы, словно думая улететь от чего-то машущего на них, гонящегося за ними...

Опять стук, но уже не стук, а глухая, далекая стукотня и гул...

- Ну, подвигается... быть грозе, - надо прятаться... И бакалавр, поднявшись с ковра, стал оглядываться кругом. Ириша тоже вскочила торопливо и заметалась: она, видимо, струсила; за минуту оживленное, раскрасневшееся личико потускнело, как-то застыло в испуге и стало совсем детским, с испуганными, широко раскрытыми глазами...

- А, Ириней! струсил... заячий дух напал? - улыбается бакалавр.

- Ах, дядечка... ковер... подушки... гром...

- Ну, в кибитку их...

Ямщик перевернул кибитку задком к тому месту, откуда надвигалась туча, и крепче привязал лошадей к оглоблям.

Гулко ударились о верхушку кибитки первые крупные капли... Грянул настоящий гром; что-то как бы треснуло, обломилось, разорвалось... Ириша так и присела, а потом, дрожа и крестясь, юркнула в кибитку, словно зайчик, блеснув в глаза ямщика белыми чулочками. "Ишь ножки... и глядеть-то не на что... с огурец... по вершку поди - словно у робенка", - подумалось ему.

Бакалавр тоже взобрался в кибитку.

- Ах, Ириней... тебя тут и не найдешь... Да ты бы лучше в бутылку влезла...

Ириша не отвечала. Она шибко трусила и с ужасом шептала.

А грохот и пальба и какое-то разламывание пополам земли, воздуха и небес не умолкали. Дождь словно обухами колотил в кузов кибитки, и что-то лилось, шумело, гудело, обламывалось, и снова разом грохало, и снова грохотало, перекатывалось, сталкивалось, словно шла какая-то свалка невидимых, могучих сил, словно небо шло войной на землю, небесные океаны против земли, разрушительные силы неба против демонов-чертей, надземных и подземных.

Что-то страшно треснуло над самой кибиткой, последовал ослепительный блеск молнии, снова грохнуло еще страшнее... Ириша в ужасе вскрикнула... Да и было отчего: кибитка покатилась...

- Тпрру! тпрру! черти! мухова кума!.. Стой! стой! Это рванулись кони, привязанные к кибитке, и увлекли ее за собой. Ямщик с трудом остановил их.

К счастью, это был последний удар, но удар почти в упор. Туча проносилась к востоку, а за ней как бы вдогонку рассвирепевшее небо посылало удар за ударом, но уже слабее - не резкие, не отрывистые, а словно бы усталые. Дождь также перестал разом, как бы по приказу, и из кибитки высунулось спокойное лицо бакалавра.

- Ну, Ириней, ты жив?

- Ах, дядя! дядя!

- Каков Илья? - спросил бакалавр, обращаясь к ямщику, который стряхивал воду с своего гречушника и сам встряхивался, мокрый до последней нитки. - Каков Илья?

- Уу-уу! сердит, больно сердит.

Скоро показалось и солнышко, словно омытое дождем. Вечер близился. В воздухе стояла живительная свежесть, дышалось так легко, широко, привольно.

Ямщик налаживал колесницу в путь, мазал оси, запрягал. Лошади весело фыркали, накормленные и освеженные.

- Ах, как хорошо теперь, - радостно вздохнула Ириша.

- Да, хорошо, потому что было худо, - философски отвечал бакалавр.

Двинулись. Лошади бежали ровно, бодро. Наступил совсем вечер, но летний, светлый, теплый.

Бакалавр, покачиваясь из стороны в сторону, подремывал. Ириша, высунувшись из кибитки, глядела на запад, где, по ее мнению, был Фридланд, а в Фридланде французский гошпиталь, а в гошпитале...

Ямщик затянул было:

Волга-матушка бурлива, говорят, Под Самарою разбойнички шалят, А в Саратове девицы хороши, Хоро-шиши-шиши-шиши-шиши-ши... Что в Саратове, слышь, девки хороши...

А потом снова перешел на свою любимую:

Ох, и что ты тра-что ты, тра-что ты, трааа-вынька... Ты мура - ты мура - ты мура - ты мурааа-выпъка... Ох, и что-ох, и что-ох, и чтоооо... это за тра...

И Мерзляков, и Ириша крепко спали. Спал и ямщик, изредка во сне повторяя машинально: "Но-но! боговы"... Спали и "боговы", только по привычке передвигая ногами...

3

Мерзляков проснулся первый. Он немало удивился тому, что проспал напролет целую ночь и очутился уже в виду Авдотыша. Утро было роскошное. Солнце, поднявшись из-за всхолмленного горизонта, лило свой красновато-золотистый свет на ярчайшую, какую он когда-либ) видал, зелень; но еще не пекло, а только ласкало и согревало. Над небольшой извилистой речонкой, перепруженной плотиной, и над небольшим же лесным, поросшим с одной стороны лопухами и водяными лилиями озерцом подымался, точно сизый дымок, прозрачный туман, который тут же, на высоте аршина над поверхностью воды, и съедали солнечные лучи. По иловатому берегу озерца сновали и пищали маленькие длинноногие и длинноносые кулики. В воздухе было столько ласки, неги и обаяния, что бакалавр, которого когда-то пеленала и убаюкивала сама природа и который после втянулся в омут городской, бесприродной жизни, чувствовал, что его охватывает умиление, граничащее с желанием глупо, против всякой логики, но сладко и искренне захныкать. Он не мог допустить, чтобы и Ириша проспала такое чарующее утро. А она спала, сладко спала, скукожившись, свернувшись клубочком и уткнув нос в подушку, точь-в-точь как спал Наполеон в Тильзите.

- Ириней! мухова кума тебя спрашивает, - говорил он, трогая девушку за плечо.

Ямщик, который тоже всю ночь прокунял на козлах, повернул к бакалавру свое беспрофильное лицо и добродушно ухмыльнулся шутливому барину.

- Но-но, боговы!

- Мухова кума спрашивает...

Ириша открыла глаза и сразу не могла понять, где она и что с ней...

- А, мухова кума... Ах, дядечка! уж и утро...

- А вон и Авдотьино.. - пояснил ямщик.

К озерцу от стоявшей на отшибе от села помещичьей усадьбы шли две человеческие фигуры, присматривавшиеся к нашим путникам. То были - старик, опиравшийся на палку, и еовершенно белоголовый мальчик, несший корзинку.

- Знаете, дядя, кто это? - радостно сказала Ири-ша: - Это сам дедушка Новиков и Микитейка.

- Да, пожалуй что они; у тебя глаза лучше моих.

- Они, они, дядечка.

Дорога, по которой ехали путники, поворачивала с плотины к озерцу, и потому кибитка должна была встретиться с Новиковым и Микитейкой, шедшими к озеру особою тропинкою. Остановив кибитку, Мерзляков и Ириша вышли навстречу тому, к кому ехали в гости.

- Здравствуйте, дорогой учитель! - приветливо и почтительно сказал Мерзляков, снимая картуз.

- Здравствуйте, дедушка! - почти в один голос приветствовала Ириша.

- Здравствуйте, здравствуйте, други мои милые! - крепко обнимая бакалавра и Иришу, отвечал старик, к которому относились приветствия первых. - Спасибо, большое спасибо вам, что навестили анахорета, старого отшельника.

- "Авдотьинского отшельника", дедушка, - поправила Ириша, - у французов был "фернейский отшельник", а вы, дедушка, наш российский "авдотьинский".

- Ах ты, козочка моя, ах ты, сладкая, - ты всегда сумеешь сказать старику нечто похвальное, лестное... Да только куда нам в российские лезть! - нас Россия но знает... Ну, авдотьинские мы - авдотьинскими и останемся, - улыбаясь, сказал старик.