Ириша вспыхнула. А старику почему-то вспомнился тот вечер, когда он, летом 1767 года, накануне отъезда из Петербурга в Москву, в качестве делопроизводителя в комиссии депутатов, прощался тоже с Иришей - только не с этой... а такие же глаза при черных волосах... Что за ночь то была в Царском, в саду!.. "Не забывай меня, милый-милый! не забывай ни на момент!" - шепчут жаркие от поцелуев губы, а холодеющие руки так и замирают, обнимая и лаская... "Не забуду, жизнь моя! рай мой! не забуду и на краю могилы"... Да, правда, и край могилы уже виднеется, и вспомнилась та Ириша, вспомнилаеь при виде этой... Первое всегда остается первым и не вытравляется никакими вторыми и последними...

Но старик тотчас опять овладел собой.

- А вот я заболтался с вами, да и не спрошу досель: что нового у вас в Москве? что новенького у вас в России? - сказал он, обращаясь к Мерзлякову.

- Да что новенького, почтеннейший Николай Иванович!.. О мире с Бонапартом вы, конечно, слышали уже?

- Слыхал - и радуюсь этому... Все же меньше крови будет пролито.

- Так и многие думают, но Москва недовольна.

- Ростопчин, конечно, - Сила Богатырев?

- Он первый, да он же и с голосом, а за ним и все "русские", не галломаны... А есть новость, лично вас касающаяся, Николай Иванович: вас подозревают в сношениях с французами.

- Я с разбойниками никогда не вступал в сношения, - брезгливо сказал старик. - А кто это считает меня способным надеть на себя дурацкий колпак?

Тут Новиков пустился в оценку "лиц и событий" и незаметно перешел к изложению своих философских взглядов на природу и человека.

- Но ведь согласитесь сами, Николай Иванович, что хищничество - общее явление в природе, - говорил Мерзляков.

- И воробей, дедушка, вор, - добавила Ириша.

- И всякое животное - вор и хищник, - пояснил Мерзляков.

- Нет, други мои, - задумчиво отвечал старик, - по вашему толкованию и сия лилия - вор: она ворует влагу из земли, она ворует тепло у солнца.

- Да, все это воровство, говоря в строгом смысле слова.

- А ваше дыхание, дети мои, воровство? - неожиданно спросил старик.

И Мерзляков, и Ириша сразу не могли ответить на последний вопрос.

- По вашему толкованию, - продолжал Новиков, - весь процесс жизни природы - повальное воровство, вся природа только и делает, что ворует: человек ворует зерно у земли, шерсть у овцы, шелк у червя, воздух у природы, воду у реки; овца ворует траву; трава - тоже воровка: она ворует влагу у земли. А сама земля - так уж всесветная воровка: она и людей ворует, и зверей, и растения, и свет, и тепло - все! все! Нет, други мои, в этом воровском мешке следует разобраться!..

В это время Сиклитинья поставила на стол шипящую сквовороду с яичницей.

- У кого ты, Сиклитиньюшка, эти яйца украла? - с улыбкой спросил Новиков.

- Ах, батюшка барин! что вы! Господь с вами! Это яйца наши - сама и курочек щупала, сама и яйца собирала из-под них! - затараторила Сиклитинья.

- А куры тебе позволили их яйца брать? - снова спросил старик.

- Ах, Заступница! да что ж это такое! Куры - знамо куры: на то они и куры...

- Вот это - умный ответ! - заметил Мерзляков.

- Вестимо - на то оне куры, барин, чтоб яйца господам нести...

Новиков махнул рукой. Ириша хохотала. Сиклитинья с недоумением разводила руками.

- Вот всегда он такой, барин-от наш, - объясняла она барышне: скажет такое, что и-и, Заступница!

- Точно и-и! - сам повторял старик, улыбаясь.

- А как же, барин? Всегда, бывало, говорите: "Поди, Сиклитиньюшка, украдь у коровы молочка, али-бо украдь у мужиков хлебца"... Наш-от, барский хлеб, а ты украдь! что выдумают...

И Сиклитинья, махнув рукой - что не стоит-де на его чудные речи обращать внимания, что он-де завсегда чудит, а барин все-таки добрый побежала к кухне, как бы подзадоривая себя: "А уж каки грибки в сметане выдуть... и-и, Заступница!"

Яичница оказалась отличная. Ириша кушала прямо с сковороды, а бакалавр наложил себе полну тарелку.

- А ну, Ириней, украдь мне сольцы немножко, - сказал он, пробуя яичницу.

- Воруйте, дядечка, - отвечала Ириша, подвигая к нему солоницу.

- Смейтесь-смейтесь, други мои, - продолжал Новиков, накладывая и себе глазастой. - А я вам скажу, - нам история и сама жизнь так сплюснули мозги, что многое нам кажется смешным, когда оно прискорбно, и над хорошим мы скорбим, не понимая, что оно хорошее... Человечество изолгалось дальше пределов возможного, запуталось в своем неведении - и не может распутаться. Везде ложь и воровство, когда эти слова не должны существовать. Посмотрите - что может быть естественнее и законнее чувства любви? А мы и из нее сделали ложь. Чистая девочка, никогда, положительно никогда ни одним словом не солгавшая и не умевшая лгать, как невинный младенец, как только полюбила - начинает лгать... Она лжет, скрывает свое святое чувство, потому что или стыдится, или боится его обнаружить, потому - в свою очередь, что ей не позволяют любить или велят любить другого...

Ириша чувствовала, как краска стыда заливала ее щеки. И она лгала уже, мало того, что скрывала - лгала дяде. Она низко нагнулась над яичницей.

- Какая ты красная, Ириней, - заметил дедя.

- Это от яичницы... (От яичницы! Да - во всем виновата яичница. Девушка чувствовала, что она скоро заплачет. Она жестоко лжет!)

- История сделала из человека... просто фальшивую монету, подделку под человека, - продолжал старик. - Я помню, раз, еще в Моокве, вздумал проследить за собой и за всем, с чем я сталкивался в продолжении целого дня, и к вечеру пришел в ужас и отчаяние от мысли, что как могло до такой степени испортить себя человечество - так испортило, что на заказ, кажется, так испортить нельзя... Едва я вышел из дому, как сразу почувствовал, что я очутился между волками и что я сам волк...

- Homo homini lupus [Человек человеку волк (лат.)], - процедил сквозь зубы бакалавр, смакуя яичницу.

- Точно lupus, - ответил Новиков.

- Что это значит, дедушка? - спросила Ириша, несколько оправившаяся.

- А то, что каждый человек для другого человека - волк, мой дружок.

- И я для вас волк и для дяди волк?

- Волк, овечка моя невинная.

- Как же это, дедушка?

- А вот как, друг мой. Лишь только я вышел на улицу - передо мною нищий. По его глазам я тотчас видел, что я для него - добыча, что он ждет от меня чего-то... Я дал ему... Иду дальше - лавка с товаром: из нее выглядывают волки, заманивают меня для добычи... Прохожу; мастерская горобовщика - и сам гробовщик у двери - волк, волк! Он, видимо, считает мои годы, взвешивает мое здоровье - скоро ли-де для меня закажут у него гроб... Дальше - лавка свечная и восковая: и там волки глядят на меня, ждут, не куплю ли венчальных свеч или кому на погребение... Еще дальше сапожник... волк! - смотрит мне на ноги, скоро-де ли износит сапоги этот барин... Дальше - моя прачка... Смотрит лисой и волком: "Какой-де скупой барин, ходит в поношенном белье, редко отдает мыть..." Прохожу мимо портного крыльцо, я цепляюсь плащом за что-то... оказывается, гвоздик неприбитый... ну, плащ с дырой, а портной волком смотрит: "Скоро-де новый плащ понадобится..." И видел я вокруг себя стаи волков, а пока дошел до типографии - и счет им потерял.

А Сиклитинья еще издали, торопясь с сковородой в руках, громко заявляла: "Ну, уж и грибки! уж и грибки! и-и, Заступница!"

- Да и яичница у тебя, Сиклитиньюшка, просто прелесть, объеденье, похваляла барышня.

- На здоровье, матушка, на здоровье.

- А грибки молоденькие? - спросил Новиков.

- Молодехоньки, барин, молодехоньки, вот как сами барышенька.

- Так и ты, Ириней, в грибы попал? - заметил дядя.

- Да, други мои, так-то люди себе жизнь устроили, - продолжал Новиков, глядя куда-то в пространство. - Птицы и звери одинаковых пород живут между собою дружнее чем люди. А все потому, что миром правит неведение. Греки, хотя тоже по неведению, но создали самое гениальное представление о том, кто правит миром.