- Ты уж завтракал... репу и хлеб с маслом, - говорит обиженный Срулик.
Панич тут же в сарае садится на опрокинутую кадку и ест "картофель в мундире", очищая его руками, а маленький Срулик держит солонку, куда панич и макает картофелем. Алкид, перебалованный конь, подходит к миске, нюхает картофель и фыркает.
- А! горячо - не суйся...
На дворе послышался топот конских копыт и бряцанье сабли. Алкид насторожил уши и вытянул свою гибкую шею, чтобы рассмо7реть - каких ему товарищей Бог послал.
У Дурова почему-то стукнуло сердце. Мысль ее разом и заодно с сердцем мгновенно успела сообразить, что это посещение не ординарное: не так стучат копыта, не так стучит ее сердце... А оно отгадчивое, чуткое... Она выглянула из сарая, и в одно мгновение лицо ее залила краска: она узнала Грекова и при этом разом и обрадовалась его приезду и испугалась, шибко испугалась. Но, увидав лицо приезжего, усталое и грустное, она уже окончательно почувствовала, что ею овладел бесконечный страх.
Зато у Грекова при виде ее по лицу пробежало радостное, но такое мимолетное выражение, что только глаза матери или глаза любящей женщины могли уловить это что-то неуловимо..!.
- Здравствуйте, Дуров, - сказал он, протягивая ей РУку.
- Здравствуйте, - застенчиво отвечала девушка, которая чувствовала, что Греков в первый раз как-то особенно пожал ей руку, а она в первый раз почувствовала при виде его девическую стыдливость и смущение.
- Як вам по делу... (Греков сделал ударение на вам.)
- Ко мне? а не по службе?
- Нет, только к вам... и по важному делу.
"Он знает, кто я", - промелькнуло в уме девушки: по его лицу, по глазам она это узнала, она ощутила это, между тем как прежде не ощущала...
Евреята окружили их и заглядывали в глаза то тому, то другому. Избалованный Алкид тоже старался было выбраться из сарая к дорогим гостям, да недоуздок придерживал, а хотелось бы обнюхать земляков...
Греков хотел что-то сказать, но посмотрел на евреят и остановился. Дуровой женское сердце подсказало, что евреята тут лишние.
- Дети, - сказала она, - позовите сейчас же Салаз-кина взять лошадей у офицера.
Евреята побежали, оставив Дурову и приезжего вдвоем. Девушка испуганно ждала...
- Нам надо поговорить по секрету - не здесь, где-нибудь в другом месте... Дело очень важное, - скороговоркою проговорил Греков. - Куда бы?
- Можно в рощу, к реке...
В это время в воротах показался улан с вязанкой сена.
- Возьми, братец, хорошенько выводи коней... С Витебска они не отдыхали и не ели, - ты кавалерист, знаешь, что надо, - сказал Греков пришедшему улану.
- Слушаю, ваше благородие, - отвечал улан.
- Да смотри не напои...
- Как можно! али впервой!
Забежав к себе в избенку, чтобы взять фуражку и подвязать саблю, Дурова растерянно упала на колени, но не знала, о чем молиться... "Папа! папа! помолись ты обо мне".
Через минуту она вышла бледная, но старалась казаться покойною. Греков нетерпеливо ждал ее.
- Пойдемте, - сказал он, - время не терпит... Для вас оно особенно дорого.
- Ради Бога! что же такое? Скажите!
Они уже были на улице, где беспрестанно попадались солдаты - кто вел лошадь на водопой или с водопоя, кто нес сено, кто просто почесывался на солнце от нечего делать. Там играли в свайку, и один ловкий игрок вызывал всеобщие восторги солдатиков: всякий раз свайка попадала в кольцо и уходила в землю по самую головку.
Тут и гусар Пилипенко с своей неразлучной Жучкой.
Собачонка, совсем оправившаяся от раны, стоит перед Пилипенком на задних лапках, с кусочком булки на носу. Много бедной Жучке нужно усилий и ловкости, чтобы держаться прямо и не уронить драгоценного куска. Она не сводит глаз с своего повелителя, а у Пияипенко на лице восторг и нежность.
- Аз, буки, веди, глагол, добро... есть! - говорит он быстро, и кусок искусно переходит в рот Жучке.
Собачка опять поднимается на лапки. Пилипенко опять кладет ей на нос кусочек хлеба.
- Слушать команды! - Аз - буки - веди - глаголь - добро - живети земля - иже - и - како - люди - мыслете...
А бедная собачонка ждет, дрожит - когда же будет это проклятое "есть", когда можно сглотнуть кусочек... куда оно запропастилось... не пропустила ли она его, не обслушалась ли... А Пилипенко продолжает:
- Наш - он - покой - рцы - слово - твердо...
- Говорите же, не мучьте меня! - умоляет Дурова, когда они отошли на порядочное расстояние от солдат...
- В штаб главнокомандующего получена бумага насчет вас, - отвечал Греков тихо.
- Насчет меня!.. От кого же?.. От отца?
- Нет, по высочайшему повелению - от государя...
- Государь...
Девушка остановилась. Она не могла продолжать, не могла и идти дальше: у нее дрожали ноги.
- Государь требует вас в Петербург... желает видеть вас...
- Меня видеть... как же это?.. за что? я...
- Это неслыханная честь... Юнкера требуют на глаза государя... Разве мало юнкеров?
Греков замялся. Он хотел видеть глаза своего собеседника, но они упорно глядели в землю.
- Послушайте... Дуров... простите меня... я не из простого любопытства... Вы скрываете какую-то тайну... Вы не то, за что себя выдаете... Еще в прошлом году, когда вы только пристали к нашему полку, мне что-то подсказало, что вы... что в вас кроется что-то особенное... Потом, в дороге, - там, на Медведице, в Даниловке, когда вы, после охоты, уснули на траве и во сне бредили - я тогда разбудил вас - вы еще змею после того брали руками... А тут, во время кампании... Я все время следил за вами... Но, ради Христа, не подумайте, что это было пошлое, грубое любопытство... Нет, я... я боялся за вас... Мне казалось, что если с вами что случится, так это - как вам сказать? - я не знаю, не умею сказать... я простой казак, не умею говорить... но мне казалось, что если бы что с вами случилось, то это было бы святотатство... ну, понимаете, грех, большой грех всем нам... Он остановился, Дурова взяла его за руку.
- Благодарю вас, Греков, - сказала она чуть слышно: - я сам видел, что вы благородный человек.
- Но в вас была не одна тайна, а - как вам сказать? - точно две тайны... Их вам тяжело было носить в себе...
- Нет...
- Не говорите, Дуров! Вы были слишком одиноки... вы чуждались и общества офицеров, и общества солдат... Вы постоянно что-то прятали в себе и себя прятали... А это тяжело - это какие-то кандалы на душе...
- Нет, нет! я не был одинок...
- Что ж! старый Пудыч, который ворчал на вас?.. Алкид?
- Да, Алкид... Это мой друг, друг моего детства, подарок отца...
- Но, Боже мой! не говорите этого... Конь - друг, собака - друг... А люди?
- Да вот вы всегда были добры ко мне... как брат... Она остановилась и почувствовала, что краснеет... но в то время ей почему-то стало страшно и холодно... "Петербург... государь... они узнали..."
- А теперь вы уедете... может быть, не воротитесь... мы никогда больше не увидимся, - говорил как-то растерянно молодой казак, чувствуя, что его что-то душит за горло - голос обрывается...
- Не говорите этого... Разве государь... Что ж я сделал! (И она чувствовала, что голос ее обрывается.)
Оглянувшись, она увидала, что Греков, припав головой к стволу сосны, как будто плакал. Плечи его вздрагивали. Девушке стало жаль его.
- Ради Бога! что с вами?
Он не отвечал: он действительно плакал.
- Греков... друг мой... (Она положила руку на его плечо - плечо билось под ее рукою...) О чем вы плачете?
Молодой казак поднял голову, сдерживая слезы, и взял девушку за руку.
- Простите меня, ради Христа... вы назвали меня другом... Я буду говорить с вами откровенно... Вы видите - я плачу... Скажите мне, кто вы?.. Я потому спрашиваю вас, что... я не знаю, как вам объяснить... но без вас я - пропащий человек... С тех пор как нас перевели отсюда, без вас, не видя вас, - я Бога забыл, мать забыл... А теперь, когда вас совсем берут отсюда, навеки отнимают у меня, я хочу знать - только имя ваше... Скажите - кто вы... имя скажите, чтоб я мог упоминать его на молитвах... Все равно - ведь государю вы скажете... я знаю, что вы - женщина... Клянусь вам всем святым, я не выдам вашей тайны, о которой уже догадываются... Скажите, откройтесь мне!