- А! это ты, граф, - сказал государь, взглянув на вошедшего, рекомендую тебе нового офицера и георгиевского кавалера. Это - Александров.

На последнем слове государь сделал особенное ударение. Вошедший пытливо и недружелюбно оглядел с ног - и непременно с ног до головы, а не наоборот - представленного ему молодого человека.

- Если б я встретил его не в кабинете вашего величества, я бы посадил его на гауптвахту, - быстро, несколько гнусливо сказал пришедший.

Девушка растерялась - она догадалась, кто был пришедший. А государь с удивлением спросил:

- За что же?

- За то, ваше величество, что он осмелился явиться не в форме.

- Но, ваше сиятельство, у меня отобрали саблю, - смело отвечала девушка.

- Это не резон.

- Но, граф, ты слишком строг... тебе не все известно, - заметил государь.

- Государь! что касается службы и особы вашего величества - мне все должно быть известно, - отвечал упрямец.

- О, я уверен в твоей ревности, - ласково сказал император. - Но тут тебе не все известно.

- Все, ваше величество, - настаивал упрямец.

Это был Аракчеев. Ему действительно все было известно: он знал, кто стоит перед ним, и в его сердце уже заползла змея подозрительности. Как! эта девчонка, в форме улана, вошла в кабинет государя помимо него, графа Аракчеева, военного министра и правой руки государя! Эта рука, а не другая, должна была ввести ее... Так его, графа Аракчеева, могут оттереть и от кормила правления - и через кого же! Через девчонку, которая задумала играть роль Иоанны д'Арк! Нет, времена чудес прошли - и при Аракчееве они не повторятся: у него и чудеса должны ходить в мундире, держать руки ио швам и отдавать честь начальству! И Иоанну д'Арк он посадит на хлеб и на воду за отступление от формы... Потом, обратись к безмолвно и неподвижно стоящей с опущенными глазами девушке, Аракчеев спросил пе без ехидства:

- А где вы, молодой человек, получили военное воспитание?

- В доме родителей, граф, я получил воспитание.

- И военное?

- Нет, ваше сиятельство...

- Гм... так вам многому надо поучиться.

- Александров еще молод, граф, - военная практика даст ему то, что не дано школою, - примирительно заметил государь.

- Дай Бог, ваше величество, дай Бог.

Когда девушка вышла из кабинета государя, и смущенная и радостная, ее окружили пажи, вертевшиеся в соседней с кабинетом зале.

- Что говорил с вами государь? - слышалось от одного.

- Произвел вас в офицеры? - перебивал другой.

- Пожаловал Георгия? - перебивал другого третий.

- Вы спасли Панина? - перебивал всех четвертый. Девушка не знала, кому отвечать, и молчала, глядя на любопытных юношей, белые, розовые, упитанные лица которых в сравнении с ее загорелым лицом казались девическими. Но в это время из среды их отделился один юноша и, робко, но с привычной ловкостью поклонившись, сказал:

- Я - Панин, брат того Панина, которого вы спасли.

- Я очень рад. Что он, поправляется?

- Благодраю вас, поправляется... Но позвольте просить вас, господин Дуров...

- Извините, я уже не Дуров.

Юноша с удивлением посмотрел на нее. Остальные пажи и рты разинули.

- Как! Кто же вы?

- Я - Александров.

- Почему же?

- Эту фамилию пожаловал мне сам государь: это фамилия - имени его величества.

- Поздравляю вас, господин Александров, от души поздравляю.

- Поздравляем, поздравляем, - вторили другие.

- Моя maman и мой брат поручили мне передать вам их желание лично видеть вас и засвидетельствовать вам глубокую благодарность и удивление, внушаемые всем вашим геройским подвигом, - проговорил Панин как по-заученному. - Maman поручила мне просить вас сделать нам честь своим посещением. Когда и куда я должен приехать за вами, если вы не откажете нам в этой чести?

Когда она отвечала, через залу проходил средних лет мужчина с толстой папкой под мышкой. Лицо его было несколько худо, казалось утомленным, а глаза - кротки и задумчивы. Пажи почтительно расступились перед ним и поклонились. Он прошел прямо в кабинет - тоже без доклада.

То был Сперанский.

8

И Надя Дурова, и юнкер Дуров перестали таким образом существовать: на месте их вырос Александров! Надя добилась своего: ей дозволено носить оружие; она - офицер и притом гусарский! Но чего ей это стоило!

В гусарстве и уланстве Надя Дурова искала, в сущности, того, чего нынешние девушки наши ищут на фельдшерских и медицинских курсах, в гимназиях, на так называемых университетских курсах: она искала признания за женщиной человеческих прав. Она искала того, чего искали американские негры времени "дяди Тома". Действительно, если сравнить положение русской женщины, в особенности девушки, начала нынешнего столетия, времени Дуровой, с положением ее в наше время, то едва ли можно ошибиться, сказав, что эти два положения русской женщины равны положениям американского негра при "дяде Томе" и в настоящее время. Давно ли у нас еще травили девушку за отрезанную косу? Поэтому для современной русской девушки менее чем для девушки начала этого столетия будут понятны слова, вырвавшиеся из-под пера Дуровой в тот момент, когда она уланским кивером прикрыла свою погибшую девическую косу, а рейтузами - свое историческое рабство. Вот эти слова, записанные ею в своем дневнике, слова, обращенные к тогдашней русской девушке:

"Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе, в сердце! Ею проникнуто мое существование, ею оживлено оно!

Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восклицание! Одни только вы можете знать цену моего счастья! Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения, которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечною защитою Бог знает от кого и от чего! (конечно от мужчин). Вы, повторяю, одни только вы можете понять, каким радостным ощущением полно сердце мое при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьев и при мысли, что по воем этим местам я могу ходить, не давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрещения. Я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слова: "Ты, девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться". Увы! Сколько прекрасных, ясных дней началось и кончилось, на которые я могла только смотреть заплаканными глазами сквозь окно, у которого матушка приказывала мне плесть кружева..."

Дневник этот, сначала напечатанный Пушкиным в "Современнике" 1836 года, а потом иданный самою Ду-ровою в 1839 году, стал уже библиографической редкостью.

Так вот из-за чего билась эта необыкновенная Надя. Но что она вынесла потом, пока не сделалась тем, чем она стала через год! Заглянем опять в ее дневник. Ее приняли в уланы, обмундировали на казенный счет. Но пусть она говорит сама:

"Мне дали мундир, саблю, пику, так тяжелую, что мне кажется она бревном; дали шерстяные эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком, наполненным патронами; все это очень чисто, очень красиво и очень тяжело... Надеюсь, однако же, привыкнуть; но вот к чему нельзя уже никогда привыкнуть - так это к ти-ранским казенным сапогам: они как железные! До сего времени я носила обувь мягкую и ловко сшитую; нога моя была свободна и легка, а теперь! ах, Боже! я точно прикована к земле тяжестью моих ног и огромных бря-чащих шпор! С того дня, как я надела казенные сапоги, не могу уже более по-прежнему прогуливаться и, будучи всякий день смертельно голодна, провожу все голодное время на грядах с заступом, выкапывая оставшийся картофель. Поработав прилежно часа четыре сряду, успеваю нарыть столько, чтоб наполнить им мою фуражку; тогда несу в торжестве мою добычу к хозяйке (полк стоит, в ожидании Наполеона, в Литве, на квартирах), чтобы она сварила ее. Суровая эта женщина всегда с ворчаньем вырвет у меня из рук фуражку, нагруженную картофелем, с ворчанием высыпает в горшок, и когда поспеет, то, выложив в деревянную миску, так толкнет ее ко мне по столу, что всегда несколько их раскатится по полу. Что за злая баба! а кажется, ей нечего жалеть картофелю: он весь уже снят и где-то у них запрятан; плод же неусыпных трудов моих не что иное, как оставшийся очень глубоко в земле или как-нибудь укрывшийся от внимания работавших".