- Стой, скоты! - кричит рассвирепевший господин. - Пускай идет сюда с кастрюлькой и с горячим судом... чтоб кипел суп... Я ему этот суп, каналье, на голову вылью... ошпарю... задеру.

Лакеи, дрожа от страху, снова бросились. Все онемели - ве знали, что начать, что сказать... Все знали крутой нрав обезумевшего барина и ждали страшной развязки.

- А! осрамил при гостях!.. Это по злобе... на волю захотели! Га! хамы, я вас] - бесновался человек, которого история уполномочила превращаться иногда в зверя.

- Ой, батюшки! Господи! ой, смерть моя! - слышались вопли на дворе.

Топот множества ног, бабий вой на дворе. Творится что-то возмутительное(tm)

Лакеи, бледные, дрожащие, вводят под руки полумертвого от страху старика. Он уже сам не может стоять на ногах - они дрожат; руки дрожат, голова ходенем ходит, седые волосы прилипли к вискам - их прилепил холодный, как у мертвеца, пот несчастного. Один из лакеев держит кипящую кастрюлю... Все бледны - и лакеи, и казачки,и господа.

- Га! - снова задыхается барин. - Ты так и ядом окормишь нас! А, дьявольское семя!

Старик вырвался из рук лакеев и грохнулся об пол... Стукнула седая голова, да так глухо, страшно, словно раскололась.

- Лей на него кипяток! - хрипит барин.

- Ох! - вырывается крик из груди младшей дочери.

- Лей! а то и тебя запорю!

Лакей поднял кипящую кастрюлю. Кто-то еще вскрикнул... вскочили... что-то грянуло...

Митя припал к повару и обхватил его седую голову руками. Руки лакея, поднявшего кверху кастрюлю, остановились в воздухе. Все замерло, но тотчас же все изменилось.

Чистое сердце ребенка спасло отца от зверского преступления. Митя, невольный виновник этой ужасной сцены, очень любил старого повара Захариньку. Старик рассказывал барчонку сказки и всякие страшные истории, отыскивал ему в саду гнезда малиновок, яички ящерят, ловил ему зайчат и всяких редких насекомых, а вчера еще поймал ему двух ежат, маленьких, беленьких, кругленьких, которые еще не колются и пьют молоко с блюдечка.

Митя бросился к повару и громко заплакал. Барышни тоже ухватились за отца и плакали, прося за повара, гости просили также усердно, особенно Дурова.

- Эка беда! - смеясь, говорил Бурцев. - Мало мы их, этих таракушек, переели в походе! Все же вкуснее щи с таракушей, чем солдатский сухарь с хрустом.

- Да и где он взялся, этот таракан, в поварской? - говорила едва пришедшая в себя от испуга хозяйка. - Там нет ни одного таракана - я знаю.

- Это я, мама, - всхлипывал Митя.

- Что ты?

- Я принес туда тараканов...

- Ты? зачем?

- Целый таз принес...

- Для чего? откуда? - спрашивали все в недоумении.

А голова повара все еще тряслась на полу. Лакей все еще держал кастрюлю в руках.

- Зачем? - спрашивал отец.

- У него, папа, у Захарыча, скворец там... он выучил его говорить... Он все говорит, папа, - и "здравствуй, барин" говорит, и "француз собака", и "Господи помилуй"... А мы с Иринарх Иванычем научили скворушку петь "На божественной страже".

Все расхохотались, а господин Талантов покраснел как рак. Даже у самого Кульнева сразу прошел гнев, и он помирал со смеху...

- Ну, ну... так как же? где ж тараканы?

- А он любит тараканов...

- Ну... и что ж?

- А я взял да у птичницы у Акулины в избе и наловил их целый таз.

- Ну? (Старику становилось совсем весело.)

- А таз смазал маслом...

- Ну, так повар не виноват... Вставай же - счастлив твой бог, сказал барин милостиво.

Повар поднялся и снова повалился на пол, желая поймать ноги своего повелителя.

- Ну, будет, будет... ступай.

Старый холоп ерзал по полу и целовал ноги барчонка, барыни.

- Ну, ступай, ступай... мы проголодались.

Обед прошел весело - веселее, чем кто-либо ожидал.

- Ну господа, теперь и на боковую, часочка два соснем, - сказал хозяин, когда все встали из-за стола; а потом, обращаясь к одному из лакеев, отдал следующий приказ: - Ты, Епишка, вели ключнице приготовить господам офицерам флигель, да чтоб казачки выгнали оттуда всех мух до единой - слышишь! - до единой, а то если приду и найду хоть одну муху запорю, шкуру всю спущу, так и знай... Да скажи ключнице, чтобы поставила господам для питья квасу холодного да меду, да чтоб прямо со льду, чтоб холодный был, такой, чтоб в кишках леденело, иней бы по животу стал, чтоб хоть на салазках в кишках катайся - такой холодный - слышишь! А то засеку до смерти, с конюшни не сойдешь... Да чтоб казачки все время над господами сиреневыми ветками махали, мух бы отгоняли, - чтоб ни-ни, ни Боже мой, ни одной бы мухи... закатаю! слышишь!

Лакей хотел уйти.

- Стой! - кричит барин. - А я, господа, люблю под дождичек спать чтобы этак на дворе у-у-у-у! шлеп-шлеп-шлеп... так-то любезно спится под ливень, - а нынче, как назло, солнце так и печет; ну, так я себе искусственный дождик делаю - у меня на это девки да парни... Как жаркий день, так у меня и дождь... Так слушай, Епишка, скажи старосте, чтобы нарядил сейчас десять девок и десять парней на дождик, да чтоб живо... Ступай!

- Как же это вы дождь девками делаете? - спросил Бурцев, лениво улыбаясь.

- А вот как! Наряжает староста десять парней с ковшами да десять девок с ведрами; парни это взлезают на крышу, да там и становятся по коньку в ряд, парень к парню, с ковшами: а девки таскают из речки воду да и подают ее на крышу; для подачи наряжается два "подателя", которые стоят на лестницах, приставленных к крыше, и передают ведра "ливням" - так парни на крышах называются... Ну, парни, приняв ведра, ковшами и льют воду на крышу, да только в ту сторону, где моя спальная... Ну, вода-то и шумит по крыше: у-у-у-у, точно ливень... А мне так-то сладко спится... Прощайте, господа, пойду разденусь...

"Ну, барщина! - подумал Бурцев, - такой я еще и не видывал".

И наши друзья, отдыхая в прохладном флигеле и попивая холодный квас да мед, все время слышали - не то чтобы ливень, а какое-то шлепанье и журчанье воды по соседству.

Когда они вышли, то увидели, что Митя и барышни все уже приготовили для экспедиции по грибы: к двум прежним корзинкам прибавилась еще третья.

Сборы были коротки - и экспедиция двинулась в путь. Впереди с корзинками в руках шли Митя и господин Талантов. Последний, под влиянием прочитанной им в слащаво-сантиментальном карамзинском вкусе повести "Келадонь и Амелия", страсть которых была дружество, основанное на добродетели и невинности, вообразив себя "Келадоном", а младшую Кульневу "Аме-лиею", теперь, после скандала со скворцом, чувствовал, что он окончательно упал во мнении своей "Амелии" и находился в самом мрачном настроении духа. Со времени скандала он ни разу не смел поднять на нее своих огорченных взоров.

Бурцев шел с старшею богинею, Дурова - с младшей. Первая пара весело болтала; у второй же разговор совершенно не вязался.

Наконец они и в лесу... Пары разбрелись по разным направлениям... Дурова и Надя Кульнева остались вдвоем; долее молчать нельзя - тяжело, невыносимо... А тут как назло - ни одного гриба!

Лес становится все гуще и гуще... Одиночество абсолютное...

- Вы довольны книгами, которые я вам привез в последний раз? решается наконец Дурова; но голос ее какой-то странный, точно чужой...

- Да... я так благодарна вам... С этими книгами я точно сама переродилась...

- Я понимаю вас - то же было и со мной, особенно после знакомства со Сперанским и нескольких бесед с ним... Что за возвышенная душа! Как бы я хотел всегда оставаться в Петербурге!

- А ваша служба? - робко спросила девушка, нагибаясь к земле, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

- Служба! Бог с ней... Я избрал эту жизнь как крайность.

- И вы б бросили полк? - еще робче и тише спрашивает.

- Да... Есть призвание благороднее войны.

- А товарищи? Друзья?

В этом вопросе слышатся уже слезы... Горло они заливают и сдавливают... вот-вот брызнут... Дурова слышит это, чувствует... Ей становится невыносимо жаль бедной девочки...