Единственное, что хотелось бы уточнить, оглядываясь нынче - из другой эпохи - на этот примечательный эпизод: написать подобное письмо должен был, конечно, русский человек. Но такого, как видно, не отыскалось в многомиллионной России.

* * *

Не подлежит сомнению: упрекнув Астафьева в расизме, Эйдельман коснулся больного места - задел, сам того не желая, кровоточащую рану.

Обострение "национальной темы" в творчестве Астафьева имеет конкретную хронологию: середина 1980-х годов. Зашатались - это угадывалось уже после смерти Брежнева - устои Великой Империи; стране предстояло сделать исторический выбор, и художники, обладающие чутким слухом (к ним, бесспорно, надлежит отнести и обоих участников переписки), раньше многих других уловили начало этого тектонического сдвига.

Сегодня, имея возможность осмыслить события последнего пятнадцатилетия, главное из которых - война в Чечне, мы все ближе подходим к осознанию того, что своего рода камнем преткновения для советской Империи оказался именно национальный вопрос. Под ритуальные заклинания о "братской дружбе" и "добрососедских отношениях" национальное звено неуклонно слабело в цепи социализма. Взрывы национальной ненависти, потрясшие СССР в конце 1980-х годов (и продолжающиеся поныне), не приснились бы советскому человеку и в кошмарном сне. В этом - одна из роковых особенностей нашей новейшей истории. Десятилетия государственных репрессий, унижений, надругательств и геноцида выплеснулись не праведной ненавистью к коммунистам - антикоммунистический пафос, охвативший страну на короткое время, быстро выдохся и пошел на спад. Зато испепеляющей и бесконечной оказалась ненависть, которой и поныне пылают друг к другу бывшие "братья": армяне и азербайджанцы, русские и кавказцы, русские и молдаване - скорбный перечень можно продолжить.

Первые попытки либерализации в СССР вызвали, с другой стороны, и всплеск националистических, "прорусских" настроений; целые группы (общество "Память" и др.) выступили под флагом "национального возрождения" - с этих слов начинается, собственно, письмо Астафьева к Эйдельману ("Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении..."). Подспудно тлевшая все послевоенные десятилетия "русская идея" возгорается ярким пламенем. Пресса заговорила о "русском фашизме"13 . Попытки Горбачева наладить диалог с Западом обострили традиционное для русской мысли "антизападничество", зачастую - в духе оголтелого национализма. Возрождались, одна за другой, полузабытые доктрины российской "самобытности". Обнажился глубокий раскол между разными группами в среде интеллигенции, в том числе - писательской, где искусственное разделение на "русских" и "русскоязычных" протекало с особенной, небывалой остротой14 . Открыто, во весь голос, заявил о себе антисемитизм (серия статей в "Нашем современнике", "Русофобия" Шафаревича и др.).

Собственно, антисемитизм никогда и не затухал в нашей жизни. Сталинская национальная доктрина после 1945 года была насквозь проникнута антисемитским духом. Германский нацизм, разгромленный на полях сражений, дал буйные всходы именно в стране победившего социализма. Русский шовинизм и воинствующий антисемитизм - характерная примета конца 1940-х - начала 1950-х годов (кампании против "коспомополитов", разгром Еврейского антифашистского комитета, "дело врачей" и многое другое). Что касается застоя, то идеологическая атмосфера в ту пору - мы хорошо это помним - во многом определялась именно секретными, часто неписаными инструкциями, согласно которым евреи ограничивались в своих гражданских правах. А с начала 1970-х годов основным содержанием общественной жизни (и не только в интеллигентских кругах) становится эмиграция из СССР.

Писатели "деревенской" ориентации, искренне скорбевшие о гибнущем русском народе, по-своему отзывались на эти процессы. В их сознании возрождался (уже давно наметившийся в русской идеологии) образ чужого городского жителя, интеллигента, еврея, оторванного от родной "почвы" и устремленного на враждебный Запад. Нетронутая в своей "первозданной чистоте" деревня противопоставлялась "развратному" Городу, деревенский "мужик" горожанину, русский народ - "космополитической" интеллигенции и т. п. Эти характерные веяния времени - отголоски русского неославянофильства и неонародничества начала прошлого века - преломились в нашумевшем "антигородском" и "антиинтеллигентском" романе Василия Белова "Все впереди" ("Наш современник", 1986, No 7-8).

Астафьев остро переживал в 1980-е годы все, что происходило в стране. Ненависть к чужому, виновному во всех личных и общественных несчастьях, издавнаокрашивала его произведения, - чужими становились у него в разное время то мачеха, то бригадир, то инспектор рыбнадзора, олицетворявшие разрушительную и ненавистную "власть". Образ чужого складывался у писателя постепенно. К середине 1980-х годов он наполняется новым содержанием. Устои Империи должны были зашататься прежде, чем писатель Астафьев прямо и недвусмысленно выскажет то, что созрело в нем значительно раньше: именно инородцы воплощают для него, русского человека, разрушительное злое начало. Уничтоженное "хлебное поле", разоренные деревни, обмелевшие и загаженные реки, беспризорное детство, проведенное в детдоме, - все это так или иначе соединяется в его сознании с инородцами (в первую очередь - евреями). Зло мира рядится в национальные одежды. Ничего оригинального в этой позиции, разумеется, не было, и писатель Астафьев лишь повторял то, что и без него, и до него многократно писали и говорили другие, пытаясь объяснить трагедию, постигшую Россию, еврейским "влиянием", "заговором" и т. п.

Следует в этой связи напомнить, что слово "еврей" воспринимается подчас расширительно: национальное его содержание дополняется социальными, культурными и прочими оттенками. "Еврей" - это определенный человеческий тип, противостоящий "истинно русскому" (или "арийцу", неважно) прежде всего в социокультурном плане, отличный от него по своим взглядам (как правило, либеральным), поведению, внешнему виду... Отличный, то есть чужой; чужой, то есть враг. "Частный человек, - пишет современный исследователь, - имеющий смелость противостоять "нам", читающий не то, что положено, общающийся не с теми, пишущий что ему Бог на душу положит, а не то, что Родина велит, - вот кто истинный инородец, отщепенец, космополит, жид ...> Вовсе нет необходимости быть евреем, чтобы считаться "не нашим", "чужеродным""15 . Внимательный читатель "Печального детектива" не мог не заметить, что обидное словцо "еврейчата" в этом произведении - лишь элемент более общего смыслового контекста: писатель недолюбливает "еврейчат"16  в той же мере, в какой не приемлет городской культуры, да и вообще всех, кого принято называть интеллигентами. "Очень его всегда смущало это слово", - пишет Астафьев о своем герое, Леониде Сошнине, в котором немало черт, созвучных самому писателю ("слово", о котором идет речь, - "интеллигентные люди"). "Слово "интеллигент" употребляется чуть ли не как бранное", - отметила в своей статье М. Шнеерсон17 . "Еврейчата", изучающие "гениальные первоисточники" (то есть немецких авторов), чтобы унизить Лермонтова, нашего национального гения, сближаются в астафьевском понимании с "космополитами", "интеллигентами" и прочей "образованщиной". Истинная же культура, по Астафьеву, коренится в родном - родной почве и родной речи.

* * *

Появившаяся на сломе эпох, Переписка Астафьева и Эйдельмана отразила глубинный и весьма болезненный для того времени национальный комплекс. Резонанс, ею вызванный, совершенно понятен: вопросы, поднятые Эйдельманом, чувствительно задевали не одного Астафьева. На Западе письма через несколько месяцев попадают в печать; их публикация в русском эмигрантском журнале "Страна и мир" сопровождалась анонимной редакционной заметкой; текстом, озаглавленным "От московского читателя" (подпись - В. П.); статьей москвича А. Ясакова: "Кое-что о прозе и публицистике Виктора Астафьева"; наконец, кратким, но резким комментарием Кронида Любарского, одного из соредакторов18 . Позиция журнала, выраженная К. Любарским в словах "Стыдно быть русским!"19 , вызвала в свой черед новые отклики. "Я хоть и не столь энергично, но в общем и целом на стороне В. Астафьева", - признавался упомянутый выше Ю. Штейн, усмотревший в нравственной позиции Эйдельмана и чрезмерные "личные амбиции", и "специфические наши ашкеназийские комплексы", и даже "психологию уроженца местечка"20 . Более откровенно, не обинуясь, высказался Н. Тетенов из "Русского самосознания": "Наглость иудейская поистине не знает границ! Ваша родина, г-н Любарский, это Палестина. Вот там плодитесь и размножайтесь!"21