К сказанному добавим: в Переписке нет абсолютно ничего личного. Оба корреспондента - известные люди, никогда друг друга в глаза не видели, и суждения, коими они обмениваются, касаются отнюдь не интимных сторон их жизни. Упрек Астафьеву, сформулированный Эйдельманом, затрагивает в нашей стране любого, кто ощущает себя ее гражданином, и будь на дворе не 1986, а, скажем, 1993 год, подобное письмо появилось бы, скорее всего, как открытое на страницах одной из московских газет, а его автору не пришлось бы утруждать себя разысканиями почтового адреса (что, как мы видели, особенно возмутило писателя).

Словно ощущая необходимость легитимизировать публикацию в "Даугаве", дочь Н. Я. Эйдельмана откликнулась на это событие короткой заметкой в московской газете. Напомнив о необходимости соблюдать "права", она тем не менее недвусмысленно заявила: "В принципе я ничего не имею против появления в печати этой и раньше широко известной переписки"30 .

На этом не кончилось. Неугомонная "Даугава" еще раз вернулась к Переписке в конце того же, 1990 года, напечатав интервью на больную тему с поэтом Давидом Самойловым, пытавшимся объяснить (отчасти оправдать) астафьевский антисемитизм: писатель, по его мнению, выразил самочувствие русской нации, "и против этого самочувствия возразить нельзя"31 .

"В Астафьеве, - говорил своему собеседнику Д. Самойлов, - сильна боль за Россию ...> Эта боль искренняя, и боль, требующая выхода. Астафьевское ребяческое, неисторическое, непосредственное мышление хочет искать причин боли вовне: в бедах России, считает Астафьев, виноваты инородцы и интеллигенты"32 .

Правильно. Можно даже признать, что в действиях Астафьева есть своя особая логика, и никакие разумные, с опорой на Карамзина и Герцена, доводы Эйдельмана никогда и ни в чем не поколебали бы Астафьева, мыслящего совершенно иначе: "нутром". Напиши Натан Яковлевич и в десять раз убедительней - письмо его все равно не достигло бы своей цели. Но не одна астафьевская эмоциональность причина тому, что затеянная Эйдельманом Переписка была изначально обречена на неудачу. Астафьев и Эйдельман, два родившихся в России писателя, для которых русский был родным языком, принадлежали, в сущности, к разным культурам и говорили на разных языках. Авторы писем, столь взбудораживших в то время Империю, находились по разным ее углам - не только географически, но и духовно. Они были антагонистами по внутреннему своему складу, воспитанию и мышлению, и понять друг друга им не удалось бы ни при какой погоде.

Эту противоположность двух типов сознания уловил, кажется, и Д. Самойлов, которой осуждал не только Астафьева, но и Натана Эйдельмана, называя его программу, как и астафьевскую, "отрицательной", и искал обращаясь к российской истории - некую "третью точку зрения", с которой "Астафьев не выглядит столь чудовищно, а Эйдельман столь правым ...> Письмо Эйдельмана принимаю я умственно, но почему-то не принимаю эмоционально. И наоборот "33.

* * *

В отличие от Давида Самойлова, мы не принимаем точки зрения Астафьева ни эмоционально, ни умственно. И должны без обиняков повторить горькую истину: замечательный русский писатель Виктор Астафьев тяжело и, как выяснится, неизлечимо страдал ксенофобией. Впрочем, такая формулировка требует существенных уточнений - в свете дальнейших событий.

Астафьев умер в 2001 году, пережив Эйдельмана на двенадцать лет, то есть на целую эпоху, которая, как бы ее ни называть ("переходной", "ельцинской" или "реформенной"), оказалась для нашей страны великим очистительным потрясением. Империя рухнула. Людям, выросшим и воспитанным в советскую эпоху, пришлось избавляться от представлений и предрассудков, глубоко въевшихся в ум и душу; это приводило нередко к трудным, а то и тяжелейшим нравственным коллизиям.

То, что произошло в 1990-е годы с Астафьевым, примечательно во многих отношениях. Писатель-прозаик, еще недавно причисленный к "деревенщикам", превратился в заметного публициста и общественного деятеля. Количество статей, интервью, писем в редакцию и других публичных выступлений Астафьева за эти годы - воистину огромно. Писатель и человек Астафьев сделал свой выбор. Правда, не сразу - еще в 1989 году мы видим его фамилию под антиогоньковским "Письмом семи"34 . Окончательный перелом произошел, по всей видимости, в 1991 году. Астафьев решительно осудил (в телеинтервью) памятное "Слово к народу" - идейную предпосылку августовского путча. Любопытно, что в заголовке одной из статей, направленных в то время против Астафьева, стояли слова из его письма к Эйдельману; они бумерангом вернулись к писателю35 .

Бесповоротно разойдясь во взглядах с былыми соратниками по "деревенской" теме (В. Белов, В. Распутин и др.), Астафьев приветствовал со свойственной ему страстностью - новое время, слом тоталитарной машины. В напряженной политической схватке 1990-х годов между парламентом и президентом неизменно поддерживал последнего. Решительно вы-ступил против "большевистской нечисти" в 1993 году36 . Общественная позиция определила астафьевский вектор и в российском литературно-журнальном мире: порвав с "патриотическим" "Нашим современником", он становится автором "Нового мира" и "Знамени".

Основная тема Астафьева в 1990-е годы - война. Одно за другим появляются его новые произведения - роман "Прокляты и убиты" (1994), повесть "Так хочется жить" (1995), роман "Веселый солдат" (1998), - и каждое из них вызывает взволнованные читательские отклики. Естественно, как никто другой в нашей литературе, Астафьев показал войну, какой она была, - без лжи и прикрас. Память о том, что он видел и пережил на войне, никогда не переставала терзать писателя, и его военные рассказы и повести, написанные еще в 1960-1970-е годы, заметно выделялись на общем фоне советской "военной прозы". Ненавидевший войну как противоестественное для человека состояние, Астафьев уже в то время требовал, вызывая нарекания официальной критики, правды о том, что происходило в 1941-1945 годах (статьи "Нет, алмазы на дороге не валяются", 1962; "Там в окопах. Воспоминания солдата", 1985; и др.). Война была для него великой бедой, обернувшейся не победой, а трагедией. Его искренняя глубокая боль, правдивость, умение сострадать и любить - все это преломилось в его военных произведениях. "...Он сказал о войне, как никто не говорил",- Эйдельман отметил это, обращаясь к Астафьеву, еще в 1986 году.

Теперь же, в 1990-е годы, когда писатель заговорил во весь голос, в его военной прозе, помимо "общечеловеческого" содержания, появляется и другое, чего не было и не могло быть в советское время, - обличительность. Астафьев не просто изображает; он обвиняет и осуждает; поднимает - уже в открытую вопрос о виновниках Великой Трагедии; пишет о бездарном советском руководстве, от генерала до Генералиссимуса, ни в грош не ставивших жизнь простого солдата, об "энкаведешниках, смершевцах, трибунальщиках", сгубивших тысячи ни в чем не повинных людей. "Я не могу смотреть телевизор в День Победы, - признавался писатель, отвечая на анкету журнала "Москва" (1984). Он забит хвастливой, разряженной толпой каких-то военных парадных кавалеров и краснобаев..."37

В эту новую эпоху Астафьев значительно вырастает духовно - не только как гражданин, но и как писатель. При всех недостатках, которые отмечала критика, его произведения поздней поры - расцвет его дарования. Бесчеловечность советской военной машины, да и всей Системы, запечатленная Астафьевым на страницах его последних произведений, описана с бесподобным мастерством; ни один читатель не сможет забыть такую душераздирающую сцену, как расстрел братьев Снегиревых в "Чертовой яме". Натан Эйдельман, предрекавший Астафьеву "злое бесплодие"38 , как видно, ошибся: ход событий опровергает порой самые, казалось бы, правдоподобные пророчества.

Вновь и вновь, надрывая голос, напоминал Астафьев о том, что такое коммунизм ("Коммунисты принесли огромное зло не только русскому человеку, но и миру"39 ), предупреждал современников и соотечественников об опасности его возрождения. "Главное, чтобы коммунисты вновь не подняли войну и не залили бы Россию кровью, ибо на этот раз войну России не выдержать - она утонет в собственной крови..."40 . И в другом интервью: "Если еще раз народ допустит сатану к власти - снова Россия умоется кровью, разорится и погибнет окончательно!"41