Хмыкнув, Леонид Иванович садится, другим - деловым тоном предлагает:
- Угостить вас квасом? Холодным, ядреным!
- Недурно бы.
- Пошли. Заодно и келью мою холостяцкую посмотрите.
В преисподнюю спускаются, - мы, наоборот, поднимаемся: с каждой ступенькой по крытой деревянной лестнице духота все плотнее и горячее, взмокшая под рубашкой майка прилипает к телу. Через кухню - с газовой плитой и двумя одинаковыми холодильниками - проходим в продолговатую комнату; в ней на первый взгляд всего три предмета: сколоченные из досок книжные стеллажи, слева по стене, почти до потолка, диван-кровать, справа, и письменный стол у распахнутого во двор окна; стул, настольная лампа под зеленым матерчатым колпаком и кресло в углу - это уже детали.
. - Пронесло немного, а то дышать нечем было, - довольно говорит Леонид Иванович. - Садитесь, я сейчас.
Широкий удобный стол завален журналами, газетами, тетрадями; с краю, впритык к подоконнику, овальный, на подставке портрет молодой женщины, везет мне в Загорове на портреты! На кухне хлопает холодильник, быстренько устраиваюсь в кресле; отсюда, из угла, замечаю еще одну деталь: треть самодельного стеллажа закрыта шторкой - что-то вроде гардероба. Вероятно, так и следует жить - ничего лишнего...
Козин возвращается с трехлитровой стеклянной банкой, - Видели отпотела! - загодя нахваливает он. - Это вам не из цистерны - пожиже да побольше. Это, доложу вам - вещь! Производство моих соседей старичков, По тайным рецептам!
Квас, в самом деле, не просто хорош - великолепен!
схватывает зубы, шибает в нос, пронзает нутро шипучей ледяной кислотищей.
- Может, - сахару?
- Что вы!..
После двух чашек подряд сидишь отяжелевший, отсыревший, испытывая легкий сладостный озноб и - от блаженства - отсутствие каких-либо желаний. Какое-то время, в полном душевном согласии, молча блаженствуем, две струи табачного дыма, сливаясь, уплывают в открытое окно, за ним синеет ранний вечер.
Леонид Иванович сидит за столом, привычно подперев левой рукой подбородок; овальный, обтянутый ободком портрет молодой женщины - как раз напротив, - поэтому, наверно, и объясняет:
- Дочь, Юля... - Его ореховые, под клочкастыми пепельными бровями глаза на секунду останавливаются на мне и снова обращаются к фотографии. - Два лица - в одном... Очень похожа на жену в молодости...
- Здесь, в Загорове, живет?
- В Челябинске, с мужем...
Теперь молчим долго, основательно. В ополовиненной банке с квасом набегают, лопаются, шипя, пузырьки; косо, глубоко лежат складки-борозды по краям губ Козина, заглядевшегося в окно; за ним чисто, трепетно мерцает в синеве первая звездочка, единственная постоянная гостья в этой пустоватой комнате. Видит, смотрит на нее, оказывается, и Леонид Иванович.
- Звезда любви - звезда моей печали, - негромко читает он на память, разом договаривая все недосказанное; тут же, впрочем, смещая акценты: Сергей романс этот любил.
ТРЕТЬЕ ПИСЬМО МОЕМУ ЧИТАТЕЛЮ
Дорогой друг!
Опять меня потянуло накоротке поговорить с Вами.
О том, что нельзя - как вещь, как предмет - потрогать, взять в руки, переставить с места на место, но что реально и первично, как воздух, о том, что дает начало всему живому и без чего невозможна жизнь, ее самое высокое творение - гомо сапиенс; о том, что дает человеку незримые могучие крылья и он взмывает на них ввысь, и может лишить его этих крыльев, разверзнув под ним бездну; наконец, о том, о чем, по мнению иных, нам с Вами, по годам нашим, вроде бы и рассуждать уже не пристало, - о любви. По мнению иного зеленого юнца, толком еще и не ведающего, что она такое любовь, да иного глубокого старца, который, кстати, может быть, и помоложе нас, но у которого все уже перегорело, если, конечно, вообще в нем было что-то горючее. Поговорим потому, что в этом есть необходимость, и потому, что мы с Вами знаем ее - любовь. Поговорим прямо - ибо те же прожитые годы научили нас прямоте; поговорим уважительно - как с уважением берем мы кусок трудового хлеба; поговорим бережно - как бережно, со скупой лаской держит гранильщик в своей усталой ладони только что ограненный им алмаз-звезду.
...Не устраивали нам с Вами пышных свадеб; не подкатывали мы со своими невестами на украшенных лентами машинах к стеклянным Дворцам бракосочетаний; не шли - в черных костюмах и кружевных платьях - по ковровым дорожкам, с охапками цветов; не стреляли поздравительно в потолок пробками - из массивных, с серебряными горлышками бутылок; не надевали мы друг другу на пальцы золотых колец, от которых в ту пору на версту несло буржуазным разложением - прежде всего потому, что их не было. Мы женились до войны - деловито, без проволочки получая в своих райзагсах свидетельства о браке, закатывая в тесных родительских квартирах банкеты персон на десять - с кагором, нашим первым в жизни вином, и безотказной музыкой патефонов.
Женились в войну - обходясь чаще всего совсем уж безо всяких церемоний и торжеств, не зная, не останутся ла завтра наши юные жены вдовами, кем они нередко и оставались. Женились после войны - пьяные от победы, в самых прекрасных парадных одеждах - в сапогах, галифе и гимнастерках, устраивая неслыханные пиршества из того, что причиталось по вырезанным из продовольственных карточек талонам. И что же - мы были счастливы, мы были предельно счастливы, были так счастливы, как вряд ли еще счастливы нынешние молодожены! Мы радовались полученной по ордеру клетушке, односпальной, на двоих, железной кровати с каменно-непрогибаемыми пружинами, аляповатой "шифоньерке с зеркалом", деревянной, раскрашенной как пряник детской коляске на колесиках-кругляшках, - радовались побольше, чем теперь радуются кооперативной квартире, полированным гарнитурам и блистающим персональным экипажам, в которых выезжают годовалые принцы. Радовались побольше потому, что каждую такую незамысловатую обнову нам не дарили, не приподносили - приобретали сами, на свои трудовые и трудные рубли. Нет, это не в попрек, - детям и внукам нашим совершенно не обязательно начинать с нуля, - просто для того, чтобы время от времени, не забывая, они соотносили нынешнее с прошлым. Да еще для того, чтобы знали, помнили: для любви нужно единственное условие - любовь.
Я заговорил о ней с Вами потому, что все мои последние загоровские, да и не только загоровские встречи - как бы повести о любви. В каждом отдельном случае - разной, непохожей, но одинаково несомненной.
О ней, невольно и непосредственно, рассказали чудесные ребята Михаил и Люда Савины; о ней, на закате дней своих, вспомнила Софья Маркеловна; о ней - всего-то единой строкой старинного романса - проговорился Леонид Иванович Козин. Но еще заговорил о ней потому, что к их любви был сопричастен человек, по следам которого я иду и, хотите, нет ли, веду за собой и Вас, - Сергей Николаевич Орлов. Это он старался, чтобы юная любовь двух его воспитанников была и осталась - на всю жизнь - чистой, росной и лунной, как чистой, росной и лунной была их ночь после отбоя. Это он, выслушав неожиданную исповедь пожилой женщины, помог, чуть ли не заставил ее поехать в тульскую деревню - поклонйться своей давней любви и, наверно, попрощаться с ней.
Это он оказался рядом с товарищем в его горькие часы и дни, когда неверная любовь увела от него и дочку. Ни отец, ни брат, ни сват, по всем формальным признакам - посторонний, он, незаметно, ненавязчиво, делал для них то, чего зачастую, по спешке, по невниманию и непониманию не делаем по отношению к нашей молодежи, к нашим детям мы - старшие, мы - родители. Что и побудило обратиться к Вам с этим письмом.
Дорогой друг, давайте обойдемся без брюзжания, к которому нас исподволь приучает возраст, и честно признаемся: наша молодежь, дети - не хуже, чем в их годы были мы; согласимся, наконец, на максимум: во многом они превосходят нас - тех, какими мы были тридцать - сорок лет назад образованностью, осведомленностью, разносторонностью. Как и должно всякое новое поколение идти дальше предшествующего. Но откровенно признаемся и в том, что у молодежи, у детей наших все явственней обозначаются, проступают качества с нашей точки зрения нежелательные и что относятся они к самому сокровенному, самому интимному в жизни человека.