- Ты "имеешь" сообщать только лично мне! И знаешь почему? Потому что я действую не по распоряжению Якова или Лукоянова...

- А... кто же будет их главнее?

- Дзержинский, дурак. Откроешь рот - расстрел на месте!

Это вроде бы убедило. Медведев ошеломленно закрутил головой и произнес неуверенно:

- А тогда почему нельзя? Якову?

- Когда будет нужно - Яков сам тебе все объяснит.

Теперь Медведев успокоился окончательно, а Ильюхин подумал о том, что придется - ради спокойствия - все доложить Юровскому...

И вдруг "хитряга" прыснул в кулак.

- У тебя мечта есть?

Ильюхин едва не подавился.

- Чего-чего?

- Мечта, парень... У меня - есть. Знаешь - какая? Всех надеть. Понял? Ну, скажем - начнется расстрел засранцев. Я войду и высморкаюсь - в две ноздри. Николашка оппукается от злобы и ненависти и скажет: "По какому праву?" А я: "Съешь девять грамм?" Каково?

Не знал, что сказать. То ли олух, то ли придуривается? Осторожнее с ним, ох осторожнее...

А Медведев, словно надувшись воздухом величия или несварения, продолжал откровенничать:

- Тебе - как самому, самее которого не бывает. У меня браунинг приготовлен. Знаешь, мне когда-то... один человек из партии, еще там, в горах Кавказа, велел одного грузинца вонючего шпокнуть. Тот деньги брал ну, из банков, а ни с кем поровну не делился. Ну, х... с ним. Я к тому, что этим реворужием я царишке башку и отверну! Разделяешь, брат?

Ильюхин от такого потока дар речи потерял и только смотрел во все глаза - где еще такое увидишь?

Ушел, не попрощавшись. Подумал: "Все мы здесь - дерьмо. Но ведь даже оное разной напряженности бывает. Этот - совсем бесформенный. А с другой стороны? На таких стоим..."

Доклад прошел гладко. Юровский добрил. По поводу фразы "если что - мне смерть" долго смеялся и вытирал слезы.

- Однако ты нашелся идеально! Я бы не нашелся. Молодец! Они поди заплакали?

- Было.

Юровский снова схватился за живот, закашлялся и пошел в угол, где стояла урна - отхаркиваться. Внезапно посерьезнев, сказал:

- Сейчас поедем в академию штаба этого... Найдешь полковничка.

- А... потом? - Ильюхин почувствовал недоброе.

- Суп с лягушкой. Пошли...

Но ехать не пришлось. Полковника увидели у входа, он препирался с часовым.

- Вот, товарищ Юровский, - пожаловался тот, - прет и прет, как будто у нас здесь штаб чехословаков...

- Что у вас? - без интереса в голосе спросил Юровский.

- Понимаете... - зашептал полковник, косясь на входящих и выходящих, вы тогда так со мною поговорили, что многие видели. Некоторые приходили сюда, к "Американской", и выяснили, что люди тогда были от Чека. Меня подвергают остракизму, я не могу переступить порог!

- Вам боле не потребуется... - Юровский повернулся к Ильюхину. Отвезешь туда, где он сможет переждать хоть до второго пришествия...

- Очень благодарен! - обрадовался полковник. - Мне все равно нельзя вернуться, а вещи... Какие могут быть вещи в наши скорбные дни!

С нарастающей тоской Ильюхин усадил полковника в дежурную пролетку, бросил извозчику "Поехали!" и мрачно замолчал. Что теперь делать? Что? Он не знал этого.

- А... а куда мы? Где я смогу переждать? - встрепенулся полковник.

- Есть одно место... - отозвался сквозь зубы. - А... что такое этот самый... ну, слово мудреное вы произнесли?

- Остракизм? - обрадовался полковник. Видимо, в нем снова проснулся преподаватель, учитель. - Это по-гречески - черепок. Много тысяч лет тому назад в Греции, в Афинах, народное собрание изгоняло неугодных на десять лет. Их имена писали на этих черепках. Вы все поняли?

- Понял. Только теперь будут изгонять навсегда. Вы - нас. Мы - вас. Поняли?

- Нет. Пожалуйста, поподробнее.

- Просто все. Примиритесь вы, из прошлого, с нами, за которыми будущее?

- А может быть, оно - за нами? - усмехнулся полковник.

- Тем более...

- Куда править? - повернул голову извозчик.

- К железной дороге правь. Слева от вокзала - пакгаузы. Туда и правь...

- Пакгаузы? - дернулся полковник. - Но... зачем?

- Затем.

Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Кажется, пассажир начал догадываться.

Когда впереди возникло красное здание вокзала, Ильюхин приказал:

- Стой. И уезжай. Больше не нужен.

Извозчик хлестнул лошадь и с ужасом на лице - тоже все понял умчался.

- Теперь.. куда? - Лицо полковника пошло белыми пятнами.

- За мной...

Миновав пакгаузы, вышли к железной дороге. Ильюхин поискал глазами и, заметив вдалеке путевого обходчика, приказал:

- Ждать меня здесь. Ни шагу! - и побежал к служащему.

Тот поднял глаза от рельсов и, покачивая здоровенным ключом, спросил:

- Чего?

- Вот две золотых десятки... - Ильюхин раскрыл ладонь, на ней скучились два императорских профиля. Позаимствовал на одном из первых своих обысков еще в Петрограде. - Ты сейчас принесешь штаны, куртку, ремень, рубаху и обувь, все старое и форменное, получишь эти деньги и забудешь все, как сон.

Глаза обходчика влажно и жадно блеснули.

- Дай-ка... - Покачал на своей черной ладони монеты, они теперь засверкали особенно ярко. - Вор, что ли? Или анархист? От Чека несесся?

- Вали. Неси. Одна там, другая - здесь.

Наверное, профиль царя обходчик держал в руках первый раз в жизни. Его словно ветром сдуло...

"Вот... - подумал Ильюхин. - Учили - "не укради". А получается, что и от краденого может быть толк. Истинное противоречие..."

Запыхавшийся железнодорожный служащий примчался с грязным замасленным мешком за спиной, восторгом в глазах и холопской усмешечкой на обветренных губах.

- Как велели... А я от щедрот своих еще добавил и справку эту... У меня новая есть... - Протянул мятую истертую бумажку, Ильюхин прочитал: "Дана Авдухину Ермолаю Тимофеевичу в том, что оный Авдухин является служащим 118 дистанции пути в качестве путевого сторожа". Стояла малограмотная подпись, но печать, похоже, была настоящая.

Отдал монеты, услышал в спину благодарственное: "не попадись, любезный!" - и быстрым шагом направился к полковнику. Тот ждал в полнейшем недоумении.

- Вот... - Отдал мешок и справку. - Переодевайтесь. Старую одежду мне. Потом - на станцию и первым же поездом - со всех ног! Иначе вас подвергнут этому самому... Остракизьму.

Полковник заплакал. Он рыдал по-женски, всхлипывая и размазывая слезы по небритому лицу, давно нестриженные волосы разлетелись от ветра в разные стороны, и стал похож бывший преподаватель академии на святого с иконы, виденной Ильюхиным когда-то в детстве...

- Храни тебя Бог, служивый... - выдавил сквозь спазмы. - Выходит, бородастенький этот приказал меня... в расход?

- Выходит, так... Если что - обо мне ни слова!

- А письма... письма как же? - забеспокоился чудом воскресший. - Здесь же мало кто знает язык галлов...

- Это ничего... - почти ласково отозвался Ильюхин.

Потом он взял мешок - уже с офицерской одеждой, отошел за стену пакгауза и аккуратно поджег. Задымило, пламя на глазах уничтожало офицерский костюм. "Так и Россия наша дымом уйдет... - подумал горько. - И сколько еще душ призовет Господь по злобе нашей и ненавистности..."

Юровскому доложил четко и кратко. Тот выслушал и кивнул.

- Письма станет теперь писать... другой человек. Я бы мог и назвать, да в таком деле лучше не надо. Твоя забота проконтролировать царишку. Как он? Поверит или что? Предстань перед ним как бы шпионом от "бывших". Посоветуй поверить: мол, единственный способ спастись - бежать.

- А когда оне поверят, - подхватил, - и в ихних ответах прочтется уверенное желание, тогда - всех к стенке, письма - во все газеты мира, во все страны, и кто тогда обвинит товарища Ленина?

Юровский посмотрел дружелюбно, почти с любовью. Так смотрит учитель на своего ученика после точного и удачного ответа.

- Я тебе говорил: далеко пойдешь... Не покидай ДОН. Я ведь вынужден и в Чека находиться. Комендант - комендантом, а контрреволюция в городе и уезде - тоже подняла голову. К развязке идет...