...Дома все попадались негожие. У одних размер требовал огромной охраны, а ведь республика молода, прекрасна и безденежна. Другие вроде бы смотрелись во всем хорошо: и размеры те, и входы-выходы не в изобилии, и в отдалении от шумных людных мест. Но сразу же указывал попутчику:

- Не пойдет. Глянь: крыша худая, а здесь окон много, а здесь стены тонкие.

Конечно же, почти все эти строения годились. Но каждое могло стать каменным мешком, из которого нет выхода, а ведь Ильюхин помнил задачу: спасти. Если что - спасти любой ценой. Ради ближних своих. Ради братьев своих. По революции.

- А то вот еще один домик есть... - задумчиво произнес бородавчатый. Да ты его, поди и видел, когда в церковь... Ну... - смутился, - в храм приходил... - И вылупил маленькие глазки, отчего они сразу сделались пуговицами на ниточках.

- У вас тут чего... Круговая порука, что ли? - невесело пошутил Ильюхин. - Я смотрю - вы тут все длинные-длинные...

- Извини, товарищ. Я за тобой топал. Приказали - и топал. Ты ведь понимаешь, что такое ревдисициплина? Ну и вот.

- Без обид, - сказал Ильюхин. - Что за дом? Напротив Вознесенской церкви, что ли? - Он сразу обратил внимание на этот особняк. Ведь при нем был сад с прочным дощатым забором. Но если что - этот забор группа товарищей сковырнет за раз-два! - Ладно, веди.

Дом в один этаж с полуподвалом стоял на косогоре. Тут даже расход досок на ограждение можно было уменьшить, а это для молодой республики совсем не пустое дело. Сразу вспомнил винцо на столе у Войкова, танцы-шманцы, икорку и чердак, и стало не то чтобы стыдно, нет. Но неприятно. Обошли вокруг, бородавчатый обратил внимание на то, что некоторые доски в заборе вокруг сада болтаются. "Починим", - отмахнулся Ильюхин. В самом деле - то, что надо.

А внутри? Это была провинциальная почти роскошь. Уставшее семейство будет искренне радо просторным комнатам, саду, тишине и благостному звону с колокольни напротив. За-ме-ча-тель-но!

Когда вновь оказались на проспекте, сразу же увидели колонну красноармейцев и штатских работного вида с красными бантами на фуражках и шапках. Шаг был неровный, скучный, и даже знакомая песня не бодрила, а только подчеркивала не то усталость, не то обреченность. "Смело, товарищи в ногу..." - пели нестройно, и вдруг бородавчатый похабно засмеялся:

- А ты повтори быстро - нога в ногу, нога - в ногу, ну?

Ильюхин повторил и хмыкнул.

- Похабник ты... Святое дело изгадил.

Через час Ильюхин доложил Голощекину и Юровскому о том, что дом "под семью" - так он выразился - найден. Оба кивнули молча, без интереса, только Голощекин сказал:

- Есть одна идейка... Яков объяснит, - и ушел.

Юровский долго молчал, меряя кабинет из угла в угол и подолгу застревая у окна. Потом обернулся.

- Вид отсюда, скажу я тебе, самый что ни на есть гнусный. То кого-то ведут, то кого-то везут. А кто отсюда уходит? А? А вот никто! Мы мясорубка революции, запоминай. От нас - на удобрение. А теперь слушай сюда.

Идейка была проще подметки. Баскаков и Острожский вступят в контакт с офицерами академии, пошуруют и сто из ста найдут одного-двух сочувствующих. Царишке. И его бабью. Далее - самый изощренный нажим словами, а если понадобится - воздействие на тела и души. Физическое.

- Пы-ытать, что ли? - осторожно спросил Ильюхин.

- Если для дела Владимира Ильича мне потребуется выпустить кишки свату-брату, папе-маме - я, верь, улыбнусь и хряк! Хряк! - взъярился Юровский. - И ты, понял? Ты тоже - хряк!

- Так точно. А потом?

Вот ведь псих... А вроде бы состоятельный человек, делец, фотограф... Буржуаз. А туда же... Обижено их племя, ох обижено, и в этом бо-ольшой просчет царизма...

- А потом они сядут вот за этот... - ткнул пальцем, - стол, или за любой другой, возьмут деревянную гимназическую ручку с пером № 86 или каким другим и напишут все, что мы им продиктуем. Но - по-иностранному, понял? Сугубо! Побег, то-се и так далее. Царишка вздрогнет, а его баба от радости наложит в трусы и на все согласится, понял? А мы их - шлеп-шлеп, а письма в газеты! И весь мир узнает, что эти преступники, трусы и подонки, насильники и кровопийцы хотели сбежать. Да не тут-то было! А? - Он с хрустом потер ладони, а обомлевший Ильюхин вдруг почувствовал, что теряет нить разговора. "Однако... - пульсировало в мозгу. - Такому изощренному уму мы с тобой, товарищ Феликс, что противопоставим? Пук-пук и пшш с дурным запахом, вот и все! Тут думать надо..."

Уже на следующий день Баскаков и Острожский уведомили, что кандидатура найдена. Встречу решили провести в Ивановской церкви, на кладбище, попозже, после полунощной. Когда Ильюхин вошел в храм, его уже ожидали. Батюшка с отвисшим брюхом, перетянутым широким кожаным ремнем по подряснику, молча провел в алтарь и удалился.

- Вот те и на... - подмигнул Ильюхин немолодому уже господину в светло-серой армейской шинели без погон. - Алтарь все же... Я, вашскобродь, рассматриваю сей факт как самое безграничное уважение к революции, а?

- Так храм оставленный - все храм... - загадочно ответил пожилой и наклонил голову. - Вашскобродь? Угадал, матрос. Бывший полковник Савицкий. В академии преподавал французский. Вас устраивает язык галлов?

- Нас все устраивает, - буркнул Ильюхин, обидевшись на незнакомое слово. Да ведь не переспрашивать же. - Вас уведомили о целях и задачах?

- Господа офицеры были откровенны. Что ж... Мне следовал генеральский чин еще пять лет назад. Но он... он, этот, - не соизволил! Понимаете, не соизволил! Полковничек... - В глазах блеснула холодная ненависть. Объяснили... Надо написать письмо с приглашением к побегу. И ответить, если последует ответ, уж простите за тавтологию.

Надо же... Сыплет словцами, как горохом. Знаток хренов...

- А для чего это все?

- Это ваше дело, то-оваристч. Меня не путайте. Нагадить Николаю Романову - мой исторический долг! А вы ведь тоже не сахаром желаете его усыпать? Ну и то-то...

Ильюхин покачал головой:

- Как же вас так быстро отыскали? Академия все же... Ну и ну!

- Просто отыскали. Они ходили по этажам и громко спрашивали: "Господа, кто ненавидит Романовых? Кто ненавидит Романовых?" Все брезгливо отворачивались, а я их потом в переулке и догнал. И все шито-крыто! Полковник потер руки. Должно быть, от удовольствия. - Просто все... Потому что проста натура человеческая. Проста, как два сосуда, соединенные горловинами. Наверху - нектар, внизу дерьмо. А чаще - наоборот...

- Вы теперь идите, - сказал Ильюхин. - Вас уведомят - куда и когда. И о чем конкретно. Писать, значит. Помните, товаристч полковник: один взгляд на орла двуглавого, одно слово не туда - и во блаженном успении вечный, значит, покой...

Полковник надел фуражку прямо в алтаре и отдал честь:

- У нас с вами теперь другие алтари будут. И другая честь.

- Служим революции, - отозвался Ильхин.

Поутру съел яичницу; Татьяна была тише воды и ниже травы, металась по горнице, словно заправская жена и умильно заглядывала в глаза:

- Чай крепкий или лучше водочки?

Он ерзал: чего это с ней? Но упрямо согласился на чай.

- Знаешь, что? - она нервно мяла передник, - я все думаю, думаю... Время - сам знаешь. Доброго человека найти - легче собственное дерьмо сглотнуть. А ты мне нравишься. И когда мы... это... Понимаешь, женщина она завсегда чувствует противоположного мужчину: нравится она ему или как... Так я убежденная, как в революции: я тебе самое-самое оно. Молчи. Так вот: такая встреча - перст пусть и не божий, бога нет, но - товарища Ленина - точно. Бери меня, а я - тебя!

От этой речи и, главное, от ее сути Ильюхин начал терять сознание. Однако... Она ведь по инстанциям попрет, она не отступит. Как быть?

- Чего ты хочешь?

- Венчаться и агусеньки!

- Ты что... уже... с начинкой? Беременная, что ли?

- За этим дело впереди, а ты как, согласен?

- Так ведь бога-то и нету? - нашелся он. - Куда же венчаться-то? Это чистая контрреволюция выходит, нет?