- Не бойтесь, я не из милиции.

Я ответил, что не боюсь милиции, а она оглядела меня с ног до головы и спросила:

- Кого же вы тогда боитесь? Грабителей? Если бы у вас были деньги, вы бы здесь не сидели. Взгляд у вас затравленный. Знаете, испуганный зверь обречен на погибель.

- А я не считаю себя зверем, а милицию - обществом охотников и рыболовов, - ответил я.

Девушка опять улыбнулась и сказала:

- Именно поэтому вы и обречены. Но я попытаюсь вас спасти.

Затем она пригласила меня к себе, сказала, что у неё я смогу выспаться, а то скоро жильцы дома пойдут на работу и кто-нибудь, увидев меня на ступеньках, обязательно настучит в милицию, а там вряд ли мне удастся хорошенько поспать. Наверное, она приняла меня за начинающего бродягу, и я не стал её разубеждать в этом. Мне не хотелось рассказывать незнакомому человеку о том, что со мной произошло, поэтому я просто поблагодарил девушку и согласился отдохнуть у нее.

Вход в квартиру, я подумал, что, наверное, опять сейчас увижу своих старых знакомых - усатого и блондинку, но в квартире, кроме хозяйки, никого не было.

Жилище девушки оказалось маленькой однокомнатной квартирой с ободранными разрисованными стенами и самой что ни на есть дрянной мебелью: засаленной и разбитой, словно собирали её по помойкам после того, как вещи провалялись там не один месяц.

Я не знаю, чем занималась хозяйка квартиры, пока я спал. Мне кажется, ничем. Я прожил у девушки неделю, и за все это время она только один раз уходила куда-то на несколько часов и вернулась с хлебом и целлофановым пакетиком анаши. Она не спрашивала у меня денег, да у меня их и не было, но несколько раз в день она ловко набивала две папиросы анашой. Мы их не торопясь выкуривали, а потом она садилась у окна и смотрела не вниз, где худо-бедно текла какая-то жизнь, а поверх верхушек деревьев, куда-то за горизонт или на небо. Что она там видела, я не знаю. Разговаривали мы мало, да в этом и не было необходимости. Нам не о чем было говорить. В первый же день, выспавшись, я все же рассказал ей о том, что со мной произошло, и, выслушав меня, она сказала, что именно поэтому не выходит на улицу. Не любит, когда с ней что-нибудь происходит, когда посторонние вмешиваются в её жизнь и заставляют её действовать, принимать участие в их идиотской жизни. Она сказала, что в свое время тоже жила как все, училась в школе, была комсомолкой и все такое, но потом поняла, что всеобщие мечты о счастье - это мраморное стойло для сытых баранов, призрак, который, как Лапутин, витает над головами и смущает нестойкие и развращенные души, охочие до дармовщины. У неё была какая-то своя мечта, но оказалось, что в этом городе достичь желаемого невозможно, а удовлетвориться общепринятым она не хотела.

- И тогда я вышла из этого поезда, который едет на большую богатую свалку, - сказала она. - и пошла пешком совсем в другую сторону.

Мы часто играли с ней в шахматы, и мне редко удавалось выиграть. Мы ложились на диван, расставляли фигуры и закуривали по папиросе с анашой. Играли не торопясь, иногда по полдня одну партию, и, если кто-то один засыпал за игрой, другой не будил его. Бывало, что после выкуренной папиросы, закрыв глаза, я обдумывал ход, а потом наблюдал, как фигура, которой я собирался пойти, сама перебирается на нужную клетку. Это никого не удивляло. Наоборот. Один раз, когда я случайно подставил ей слона, она обратилась не ко мне, а к шахматной фигуре.

- Уйди, - сказала она слону. - Моя королева, - так она называла ферзя, - на этот раз прощает тебя. - И слон вернулся на свое место.

После суетной московской жизни эта неделя показалась мне годом, проведенным на необитаемом острове. В душе я совершенно безболезненно расстался с Єпоездом, идущим на богатую свалкує, и вскоре понял, что разруха, царящая в доме, и не разруха вовсе, а среда обитания хозяйки квартиры, очень удобная для такого образа жизни. Так кочевник-бедуин проводит свою жизнь в седле, привыкнув к дневной жаре и ночному холоду пустыни. Так обыватель окружает свою жизнь доступным ему уютом. Так же и здесь квартира представляла собой нечто среднее между самодвижущимся жилищем бедуина и застывшим гнездышком обывателя.

Я довольно быстро привязался к хозяйке квартиры, но через неделю она сказала мне:

- Уходи. Я начинаю привыкать к тебе, и это заставляет меня думать о той, старой жизни. Ты все равно когда-нибудь уйдешь. Лучше, если это произойдет сейчас.

Я согласился с ней и хотел было уйти сразу, но она остановила меня, сказав, что на прощание хочет что-то показать мне.

- Ты не бойся, - сказала она, - это недолго. Я покажу тебе дорогу, по которой иду. Куда она ведет, я не знаю, но это намного интереснее, чем всю жизнь зарабатывать маленькую пенсию на лекарства.

Она усадила меня на диван, вышла из комнаты и вскоре вернулась со шприцем. Я ни о чем не спрашивал её, поскольку сам обо всем догадался.

Она очень профессионально сделала мне укол в вену, и, открыв глаза, я увидел совершенно другую комнату. Казалось бы, меня окружали те же вещи, но выглядели они иначе. До сих пор они были обращены ко мне одной своей стороной, а теперь я получил возможность видеть их сразу со всех, объемно. Кто не испытал этого, не поймет, как красив сломанный стул с продавленным сиденьем в развернутом виде, когда он обращен к тебе всеми своими плоскостями.

- А теперь закрой глаза, - сказала она, - и иди за мной.

Больше всего меня поразило то, что я видел её и с закрытыми глазами, причем видел отчетливо каждую клеточку её тела, видел её спокойное красивое лицо и не узнавал этого лица. От привычного оно отличалось примерно так же, как на ощупь воздух отличается от батиста. Она смотрела прямо перед собой, а я видел её анфас и оба профиля.

- Вот эта дорога, - сказала она, указывая вперед в ультрамариновую бесконечность. - Здесь дороги не уходят, как на земле, за горизонт, поэтому я вижу её всю, до самого конца. А вон и твоя дорога, - сказала она.

- Где? - ничего не видя, спросил я.

- Дорога всегда начинается там, где ты стоишь, - ответила она, и я вдруг понял, что мы находимся в одном из уголков Вселенной и под ногами у нас струится уходящая во все стороны гладь.

Вечером этого дня я ушел от нее. Она объяснила, как доехать до пансионата, и я почти сутки добирался до Севана, но тебя там уже не застал.

С тех пор я много раз пытался оказаться в том месте, где мы с ней побывали, но безрезультатно. Похоже, я крепко привязан к земле, хотя и не чувствую этой привязанности.

На этом моя история кончается. Для чего я рассказал её тебе? Я хочу, чтобы в том, что произошло, ты увидела не только мою Єслабостьє, Єбеспринципностьє и Єзлой умыселє.

Дописывая последнюю строчку, Антон подмигнул листу бумаги, затем залихватски расписался и швырнул ручку в кейс.

Закончил писать он в шестом часу. Сложив письмо вчетверо, Антон оделся и, немного прихрамывая, вышел на улицу. Опустив письмо в почтовый ящик, он вспомнил, что на корабле будут праздновать день рождения, и вернулся за шампанским. Затем Антон отправился на вокзал, выпил там чашку плохо сваренного кофе, после чего взял такси и доехал до пристани. До встречи с Ниночкой оставалось около получаса. Жара уже начала спадать, но солнце так раскалило камни, что до ночи о прохладе нечего было и мечтать. Антон маялся в своем мятом, грязном костюме, ловил на себе недоумевающие, а иногда неприязненные взгляды и про себя чертыхался, жалея, что согласился на эту дурацкую прогулку по морю. В конце концов он подошел к киоску, где в розлив торговали коньяком и портвейном, взял сто граммов безбожно разбавленного коньяка в большом граненом стакане и устроился под старым, в два обхвата, платаном. Отсюда ему была видна вся пристань, и, попивая коньяк мелкими глотками, он принялся разглядывать праздношатающихся курортников и местных то ли искателей приключений, то ли мелких мафиози, работающих больше за право называться таковыми, чем за деньги.