И взгляд такой, как будто вдруг она Заметила посередине фразы Глаза мужчины, койку у окна И ключ в двери, повернутый два раза.

Нет, не повернутый. Но все равно, Пусть три шага ты мне позволишь взглядом. Шаг к двери - заперто. Шаг к лампочке - темно. И шаг к тебе, чтоб быть с тобою рядом...

Но где там! Синеглазая юла, Что ей до нас, до наших темных комнат! Подпрыгнет, сядет посреди стола, Обдернуть платье даже и не вспомнит.

Прижмется, если на дворе мороз, Разуется, чтоб водкой вытер ноги, И поцелует по-смешному - в нос, И на плече вздремнет, устав с дороги.

Недавно целый день была метель. Она за полночь на часы взглянула, Без спросу застелив его постель, Калачиком свернувшись, прикорнула.

Он лег у ног ее, как верный пес, Он видел из-под сдвинувшейся шубы Беспомощные завитки волос, По-детски оттопыренные губы.

Так близко, так ужасно далеко Она еще ни разу не бывала. Чем так заснуть беспечно и легко, Уж лучше бы совсем не ночевала.

Хотелось крикнуть. Выгнать на мороз Безжалостно, под носом хлопнуть дверью За это равнодушное, до слез В такую ночь обидное доверье.

Зато теперь он едет. В самый раз. Он должен поскорей от рук отбиться. От рук ее, от губ ее, от глаз, В кого придется, наскоро, влюбиться.

Зубрить, зубрить, и в пять утра вставать, И засыпать над книгой как попало, Не вспоминая, падать на кровать И сразу спать. Иначе все пропало.

Вот только жаль, что рельсы и столбы Легли соблазном между городами, А предки ждать решения судьбы Привыкли месяцами и годами.

Легко им было забывать навек, Когда, кряхтя, тащились колымаги, Когда казенный сонный человек По тракту вез почтовые бумаги!

А мы? Вокзал и почта за углом, Нам трудно день прожить без покаянья. Забвенье стало трудным ремеслом, Когда у нас украли расстоянья.

4 На Спасской башне било семь. Москва Еще была в рассветной синей дымке. Шипели в снеготаялках дрова, Свистели постовые-невидимки.

Под буквами неоновых реклам Сидели сторожа с дробовиками, Похлопывая красными руками По рыжим громыхающим бокам.

Прозрачной, тонкой струйкой купороса Дымки из труб летели от застав,Казалось, целый город, только встав, Затягивался первой папиросой...

Москва в его глазах была большой, Трамвайной, людной и немножко страшной. В ней были Кремль и Сухарева башня И два театра - Малый и Большой.

Но стоило войти в нее с утра, Увидеть сторожей у магазинов, Заметить дым последнего костра, Услышать запах первого бензина,

Чтоб вдруг понять, что с этою Москвой Им можно положиться друг на друга, Что этот город, теплый и живой, В конце концов ему уделит угол.

Понравься ей. Работай по ночам И утром пояс стягивай потуже, Ни в чем не уступая москвичам, Учись у них, ты их ничем не хуже.

И если разболится голова И будешь плакать, сидя в чахлом сквере, Никто не вытрет слез твоих. Москва Таким слезам по-прежнему не верит.

Какое б море мелких неудач, Какая бы беда ни удручала, Руками стисни горло и не плачь, Засядь за стол и все начни сначала.

А вот и дом, куда он так летел,Старинное святилище науки. Московских зодчих золотые руки Тут положили прочности предел.

Тут все ему внушало уваженье: Тяжелые чугунные замки, Львы у ворот, лепные потолки, Высокие до головокруженья.

По коридорам шли профессора Один другого старше, старомодней. Он их и не заметил бы вчера, Но с трепетом смотрел на них сегодня

На их стоячие воротнички, На узенькие, дудочками, брюки, Подвязанные ниточкой очки И в синих жилках старческие руки.

К полуночи он возвратился в дом, Где им с утра ночевку указали, Где топчаны, добытые с трудом, Как хвойный лес, стояли в темном зале.

Курили, говорили о Москве. Одним, казалось, далеко за тридцать, Другие только начинали бриться, Но мальчики здесь были в меньшинстве.

Сюда сошлись, на бивуак ночной, Все больше люди с крепкими руками, С хорошей выучкою за спиной. Они себе казались стариками,

Так много за недолгие года Пришлось трудов жестоких пережить им, На голом месте строить города, Кочуя по холодным общежитьям.

Он лег, не раздеваясь, у окна. На свет и тень нарезав зал ломтями, Вся в хлопьях снега, белая луна На подоконник оперлась локтями.

В такую ночь и спать не впору нам. Нам нужно, чтобы плиты были гулки, Чтоб нам, привыкшим к четырем стенам, Вдруг помогали думать переулки.

Он, ежась, вышел в темный коридор. Свет не горел. В бутылках мерзли свечи. У самой двери старенький вахтер В неслышных туфлях поднялся навстречу:

- Вам телеграмма.- Все еще не веря, Опять читал: "Вернись - я не могу". На бланке буквы как следы до двери На этой ночью выпавшем снегу.

Не может? Лжет. Не может - это значит: Все ходит, ходит ночи напролет, И пробует заплакать, и не плачет, В подушку ртом - как головой об лед.

И вдруг бежит вдогонку за трамваем, Завидя там похожий воротник, Сто раз на дню упрямо забывая, Что встретиться зависит не от них.

Не может быть, он не сошел с ума, Чтоб верить ей, девчонке-недотроге. Она уже испугана сама. Но телеграмму не вернешь с дороги.

И все-таки на том себя ловлю, Что пробую лицо ее представить, Когда она мне говорит "люблю", Решив себя на память мне оставить,

И не могу. Я вижу только рот, Способный мне сказать два милых слова. Упрямый - сделать все наоборот И детский - тут же помириться снова.

А вдруг она, упрямица, смогла На каблуках перевернуться круто... Синица тоже море подожгла, И кто-то ж ей поверил на минуту.

Спешить к ней, задыхаясь на бегу, Как будто море правда загорится, Не оставаясь у нее в долгу, За сумасбродство отплатить сторицей.

Пусть, спутав все, любя и не любя, Придет к тебе, и рада и не рада. А ты поверь и обмани себя, Решив, что так, наверное, и надо.

Без шапки, наспех натянув пальто, Он выбежал в ночной, пустынный город И не узнал его. В нем все не то. Сгребают с крыш, и снег летит за ворот,

И доски, как нарочно, поперек, И грохот льда, летящего по трубам, Чтоб не ходил, чтоб сам себя берег, Ему всю ночь напоминают грубо.

Как трудно, сжившись с городом с утра, Вдруг встретить ночью - темным, непохожим И, зная, что бросать его пора, Опять себя почувствовать прохожим.

Да стоит ли еще она того, Чтоб в книги не заглядывать по году, Чтоб, все забыв, отрекшись от всего, Вернуться, стать мальчишкой ей в угоду?

Он вспомнил комнату, но не такой, В какой он жил, а новой, той, в которой Все тронуто уже ее рукой: Со скатертью, с окном, закрытым шторой...

Ее подарки, мелочь, баловство, То абажур, то коврик над кроватью И штопаное ситцевое платье, В котором ходят только для него.

Он наизусть в нем знает все заплатки, Он любит, чтобы дома, встав со сна, Опять вся в школьных бантиках и складках, Как девочка, в нем бегала она.

Да, стоит быть нелепым, безрассудным, Уехать к ней, себе же на беду, Как хорошо, что ничьему суду Такие преступленья не подсудны.

Ты в этом не раскаешься сначала, Потом раскаешься, потом тебе Еще придется каяться, что мало В чем каяться нашлось в твоей судьбе.

5 Как все-таки она его ждала! Она не знала раньше, что в разлуке Так глупо могут опуститься руки, Так разом опостылеть все дела.

Она была внезапно лишена Тех маленьких счастливых ожиданий, Той мелочной, но ежедневной дани, Которую нам жизнь платить должна.

Мы можем пережить большое горе, Мы можем задыхаться от тоски, Тонуть и выплывать. Но в этом море Всегда должны остаться островки.

Ложась в кровать, нам нужно перед сном Знать, что назавтра просыпаться стоит, Что счастье, пусть хоть самое простое, Пусть тихое, придет к нам завтра днем.

Любила ли она его? Тревожно Искать портрет. Не узнавать лица, Казалось, присмотреться бы уж можно, А все не присмотрелась до конца.

Ей нравился в нем жесткий рот мужчины, И властное пожатие руки, И первые недетские морщины, И ранние седые волоски.

Ей нравилось, что, идя с нею рядом, Он вдруг дышал, как в гору, тяжело, Блуждая городским замерзшим садом, В пальто ее укутывал тепло