Хорошо было в углу, тепло, приютно, как-то умственно, в печи пощелкивало осиновое бревно, безумная дочь Танюша, жившая на лежанке, рычала во сне и посучивала ногами, интересные мысли разворачивались в голове, за окном ветер поднимал поземку и она билась о стекло, как пригоршни песка. Вошла жена и спросила вкрадчиво:

- Валя, обедать будешь?

Целиковский ответил резко, со злобой:

- Нет.

Единственным человеком во всем Грибоедове, который вызывал в нем тупое раздражение, была, как ни странно, его жена.

По всему выходило, что по его душу явилась старость, если уже ничего нельзя. Он не пил, не курил, не бедокурил по женской линии, и тем не менее противопоказания от Маевкиной вгоняли его в тоску. Очевидно было, что жизнь кончена, впереди только медленное умирание от сахарного диабета, гипертонии, ишемической болезни сердца и бессонницы, не считая надвигавшейся слепоты, однако представлялось чрезвычайно странным, что такое случилось с ним, точно кто вдруг явился и обобрал. Разумеется, Целиковский осознавал, что со временем к каждому человеку непременно приходит старость как нормальный этап развития организма, если, понятное дело, ты в молодые годы не умер от неизлечимой болезни, не отравился зонтичными грибами, не стал жертвой бандитов, не подох с голоду, не утонул во время купания в водоеме, не угорел... ну и так далее, но то, что его самого постигла эта гнилая участь, казалось ему удивительным и обидным. В конце концов, смерть не так уж и страшна: ну подумаешь, вырубился, как заснул, разве что навсегда, о чем, между прочим, даже и не узнаешь, а вот когда старость тебя обкарнает со всех сторон, когда сегодня того нельзя, завтра сего нельзя, так это, пожалуй, будет похуже смерти, поскольку ты заживо сознаешь, что мало-помалу превращаешься в огарок человеческий, которому требуется, чтобы его только не шевелили и позволили самостоятельно догореть. А так - ничего не жаль: ни города Грибоедова, который и без него будет постепенно рассыпаться в прах, пока его не покинет последний житель, ни жены, которая поплачет-поплачет и успокоится, ни ветхого своего домишки, которому осталось стоять максимум десять лет, ни бессмысленной природы, которой ни до чего нет дела, а жаль милого своего угла, единственного прибежища во вселенной, где и думается привольно, и дышится хорошо. Да еще жаль своего знания о мирах, потому что его некому передать, потому что ни одна зараза по-настоящему не интересуется знанием о мирах. А так ничего не жаль. Кстати заметить: как, в сущности, разумно устроена утомительная русская жизнь, что смерть тут как бы освобождение, а не смерть.

Досадно также, что вместе с его трупом зароют тонкое знание о мирах. Между тем жизнь на Земле уладилась бы куда лучше, если бы люди умели настроить свой разум на глас небес, если бы они слышали сообщительные шумы...

А вот и сообщительные шумы: откуда-то издалека и сверху донесся ровный, приятный гул, точно по небу, разрезая воздух, на большой скорости шел троллейбус, и вот уже первый из посланцев нечетко мелькнул в окне...

Вошла жена и спросила вкрадчиво:

- Ужинать, Валя, будешь?

Валентин Эрастович ответил резко, со злобой:

- Нет.

Он вообще был плохой едок, и это неудивительно, ибо семья Целиковских, за редкими исключениями, питалась картошкой, капустой и огурцами, а на сладкое подавали одну и ту же шарлотку из сухарей.

Все-таки человек - поразительное создание, а люди с областного радио того пуще. Нет, редкие чудаки эти люди с радио, ей-богу: говорят, будем делать передачу о нашем советском Леонардо да Винчи районного масштаба, который и рисует, и изобретает, ну только что не поет... Отлично, говорю, давайте я вам про ангелов расскажу... Нет, говорят, про ангелов нам не надо, это не созвучно, а лучше расскажите про смесь против пожара или про всесезонный велосипед. Ну чистые дети: дурням предлагаешь отведать хлеба, а им подавай гвоздика пососать...

Грибоедовское общество охотников помещалось в том же доме, что и парикмахерская, районный земельный отдел и управление леснадзора, - в небольшой комнатке в конце длинного и темного коридора, за легкой фанерной дверью. Председателем его был отставной генерал Букетов, маленький бойкий старичок, подстриженный под мальчика, в синих штанах с малиновыми лампасами, в генеральском кителе без погон и с металлическими зубами. Когда Валентин Эрастович пришел записываться в охотники, то даже не сразу его увидел, так как Букетов некоторым образом терялся за несоразмерно большим канцелярским столом, крашенным под орех, среди шкафов для входящих и исходящих, заставленных почему-то банками с заспиртованными пресмыкающимися, и прочих предметов, вроде несгораемого шкафа общества "Саламандра", головы лося на стене с окаменевшими рогами и обиженными губами, наградных вымпелов, ведерного самовара, надраенного до солнечного сияния, копии перовской картины "Охотники на привале"... даже не так: словно генерал Букетов представлял собой деталь обстановки, вроде несгораемого шкафа общества "Саламандра", и поэтому сразу его было не углядеть. Это помещение показалось Целиковскому настолько неприспособленным для деятельности человека, что он сел на венский стул и ни с того, ни с сего спросил:

- А где же вы проводите отчетно-выборные собрания?

Генерал сказал:

- Да в клубе фабрики "Красный мак".

- Так-так, - как бы одобрил это сообщение Валентин Эрастович. Скажите, пожалуйста, а бывает у вас охота на барсуков?

- Хоть на бегемотов, если имеется охотничий билет и лицензия на отстрел. Но вообще, доложу я вам, последнее время пошла нестоящая охота. Дичи мало, зверь измельчал, хоть прямо со скуки стреляй ворон! Это, конечно, не то, что прежде...

- Когда прежде-то?

- Да хотя бы в гражданскую войну. Бывало, заберешься в плавни с ручным пулеметом системы "Максим" и давай сшибать лебедей, - тем, собственно, и кормились.

- Неужели вы участвовали в гражданской войне? - усомнился радостно Целиковский, поскольку Букетов казался скорее чином старичок, чем возрастом старичок.

- Да захватил немного, как раз двадцатый, последний год. Воевал я в армии краснознаменного товарища Жлобы, отделенным в Седьмом запасном полку. Это, доложу я вам, опасная считалась должность, потому что попади я в плен, сразу мне пулю в лоб. У черного барона Врангеля было такое правило: весь командный состав вплоть до отделенных - к стенке, а рядовых в строй. Так у нас рядовой состав и таскался туда-сюда, сегодня за единую и неделимую, завтра за Третий Интернационал. Только в последний месяц перед вторжением в Крым наши красноармейцы в плен мало сдавались, зубами колючую проволоку рвали, а в плен не шли. Это потому, что барон Врангель сильно Красную армию разобидел...

- Чем же он ее разобидел? - с душевным участием спросил Валентин Эрастович, которому очень понравился и рассказ генерала Букетова, и сам генерал Букетов.

- Да тем, что он стал к нам за линию фронта уголовников засылать. У черного барона было по суду только три приговора: смертная казнь, каторжные работы и высылка в Советскую Россию. За военные преступления смертная казнь, за спекуляцию продовольствием - каторжные работы, те строили ветку Джанкой - Юшунь, а обыкновенное ворье барон высылал за линию фронта, в Советскую Россию. Вот за это оскорбление мы на него и озлились.

Целиковский отчего-то почувствовал в Букетове родственную душу и вдруг спросил:

- А скажите, генерал, вам ангелов видеть не доводилось?

- Об ангелах ничего не скажу, а вот черта видеть доводилось, причем настоящего, при рогах. В сорок третьем году у нас начальник СМЕРШа помер своею смертью, все мужики как мужики погибали на поле боя, а этот загнулся от рака прямой кишки. В госпиталь он под дулом пистолета не шел, потому что опасался за свою часть, как бы немец не разложил ее изнутри, и под конец донельзя стал плохой. Выписали к нему жену, а он ее даже не узнает. Она приносит ему обед из офицерской столовой, а он ее спрашивает: "Ты, женщина, кто такая?" Та спокойно так отвечает: "Я, Константин Константинович, ваша супруга Тая".